Толстой

А. К. Толстой

«Он надел оперный костюм – говорит Чехов: — да так и забыл его снять после, уходя со сцены».

Забыл ли снять? А может быть, просто снять не хотел, чтобы не одеваться в обычный, в повседневный пиджак и в крахмальную сорочку.

Так и остался в «ферязи червленой» в картонном шишаке, позолоченном сусальным золотом, и с огромным деревянным мечем при боку.

И заговорил в обыденности своими: «Ах ты гой еси!»… «Ой ладо, лиди, ладо»…

Получилось как-то уж чересчур величественно, чересчур жеманно, чересчур деланно.

Не искусственно, а именно деланно.

Поток-Богатырь, при Владимире Ясном Солнышке, пользовавшийся всеобщим вниманием, первый гость, первый танцор и первый кавалер, очаровывавший всех девушек, вдруг заснувший на полтысячи лет и проснувшийся снова, оказался совершенно чужим новой жизни, и новая жизнь оказалась совершенно чужда ему.

Он всем показался смешным и смешное сам видел во всем.

Но разве в новой жизни все только смешно и плохо?

Ничего подобного.

Но ведь человеку, на 500 лет опоздавшему умереть, все новое мало понятно, а потому и смешно.

Таков А. Толстой – с одной стороны, — ретроградный по духу, но либеральничающий немного, совсем немного, и как-то полошутя, как бы за десертом, покончив с настоящим обедом и с настоящими серьезными разговорами.

Именно у него – не либерализм, а либеральничанье, и некоторая смелость в суждениях, постольку, поскольку это позволяет дружба с царем.

Его свободолюбие гнилое, вышедшее из могилы. Он хочет вернуть именно вече с его драками, потому что оно эффектно, потому, что оно имеет известные декоративные атрибуты, как колокол, помост и т. п.

Попову снился сон, что он забыл надеть брюки, отправляясь на прием к министру… и всем показалось, что Попов – страшный либерал…

Но есть другой Алексей Толстой в нем же самом, другой певец, — не поэт прогнивших сусальных эффектов седой старины, а поэт «Крымских очерков», «Дон Жуана», поэт, написавший «Иоанна Дамаскина» и такие удивительные стихи, как «То было раннею весной», «Средь шумного бала», «Осень, осыпается весь наш бедный сад»… «Против течения», «Слеза горит»…

Есть Толстой – пророк искусства для искусства, певец красивейших мгновений, и об этом-то Толстом стоит говорить, совершенно забывая о том первом, о Толстом хрестоматий, о Толстом в сусально-золотом шишаке с огромнейшим деревянным мечем, таком понятном любителям громких вскриков и дешевых, грубых эффектов.

«Дружно гребите во имя прекрасного

Против течения»…

— Против течения, — вот те великие слова, вот тот принцип жизни его, который заставляет любить и ценить его выше очень многих, вот то, что создаст его бессмертие в интеллигенции, как бессмертие создадут ему у мещан его выкрики, его «Ах ты гой ест!», его оперный костюм.

Искусство для искусства, искусство – Бог, нечто самодавлеющее, путеводная звезда писателя… Это провозгласил он, это упорно проводил в жизни и этим внес крупную лепту в историю русской литературы.

Е.Сокол.

Голос народа. – 1917. – 8 сент. (26 авг.) (№103)

Алексей Константинович Толстой. Фото 1870-х гг.