публицистика

Великороссия и Украина на киевских съездах 25 марта-8 апреля

В новой книжке «Русского Богатства» помещена статья г-на Шульгина: «Украинский народ и всероссийская революция. Письмо украинца по поводу киевских съездов 25 марта — 8 апреля», и ответ-ограничение на нее старого сотрудника журнала, известного социалиста-народника В. Мякотина. Статьи интересны и важны и по отношению к дорогой нам всем и многострадальной Украине, которая, конечно, получит то, что давно должна бы получить, в смысле полной несвязанности своего духа во внутреннем развитии в смысле своих крыл, своего полета; и важна даже в отношении других параллельных течений на Руси, в деле отношения Великороссии, например, к Народам Кавказа. Участник съездов говорит между прочим:

«Был еще один лозунг, не так давно очень популярный — в интеллигенции («Самостийна Украина»)… Но громы революции быстро и легко разъяснили и совершенно стушевали эту мысль. Всем стало ясно, что при выборе между самостийностью и федерацией чаша весов склоняется в пользу последней».

Г-н Шульгин приводит резолюцию съездов, и в то время, как в «Кирсановских» и «Шлиссельбургских» республиках заявлялось об отделении от России и вообще это было игрою гимназистов, но которую разыгрывали взрослые темные люди, по преимуществу рабочие и солдаты, конечно, в Киеве ничего подобного не могло быть. Проведены были вполне благоразумные предложения и пожелания, с бережливостью в отношении всей России, с порывом оставаться в слитности и единстве:

«Украина жила в эти дни великого подъема мыслью о братском единстве всех народов России и в том числе и народа великорусского. Украинские съезды помнили не только о своих национальных интересах, но глубоко учитывали и интересы всей демократии, всей России. Теперь очередь за Петроградом, за преобладающим народом России, за великороссом. Пойдет ли север навстречу югу?! Будут ли эти отношения развиваться все в тех же идиллических формах, как на киевском съезде, во время взаимных приветствий всех народов России? Все это животрепещущие вопросы момента.

Статья г-на Шульгина написана все-таки в превосходных тонах. Он говорит, что малороссы сейчас пьют как бы молодое вино любви, они полны романтизма, — и опасается, как бы трезвая рассудительность великороссов не брызнула на этот украинский романтизм холодною струей воды излишне практических и сухо государственных забот. Следует ему и вообще украинцам отметить следующее: что не нужно придавать резкого значения именно теперешнему моменту, вообще моменту, минуте вспышки дурости в одну или в другую сторону. Украинцы должны понять, как великороссам сейчас трудно, — именно сейчас, именно в эти краткие минуты: великороссы не могут не быть не только встревожены, но и испуганы сепаратизмами, поднимающимися со всех сторон, тем что отечество расползается по всем швам, Россия разрывается как будто на клочки; тем, что долгого исторического труда собирания Руси в единое целое, — как ни бывало. Вот под действием-то этой мысли испуга у великороссов могут вырваться неосторожные слова, вырваться нетерпеливые вопли: но малороссы должны учесть момент и взглянуть на это, не как на решение дела, не как на программу, а именно, как на крик нервов, впопыхах и неразберихе. Нужно друг друга беречь, и нужно беречь не только деловым образом, но и мысленно, т. е. не заподозривать, не приписывать худых мотивов и худых поползновений. Дело собственно слагается до такой степени явно и неуклонно к федерации народностей России, что совершенно не может быть никакого сомнения о том, что Россия вся и устроится таким образом; что это даже не вопрос чьих-либо пожеланий и требований или чьих-либо соизволений к этому и допущений этого, а просто это склон, скат событий, которому ничто не может противостоять, противодействовать. Но вопрос — времени, вопрос — некоторого терпения, отлагания; вопрос, чтобы не торопить великоросса, у которого теперь столько безумно-уторопленных дел. Вопрос размежевания составляющих Россию народностей должен идти эпически и спокойно, а не лирически, страстно и с порывом. И тогда только все закруглится исторически хорошо, Мысль моя, мысль обыкновенного обывателя русского, заключается в том, что чем шире и свободнее, самостоятельнее и независимее, чем ярче для себя устроятся народности в России, чем более без обиды для каждого самого маленького, даже племени, вкрапленного в большие народности, и все это будет совершенно художественно и поэтично, без всяких гражданских взысканий и уплат, — тем для нас, Великороссов, будет лучше, лучше для нас как для хранителей единства Руси. Ибо тем плотнее будет и яснее будет прилегание народности к народности. Все будет спаяннее, все будут жить крепче и единее. Если в наступающей эре государственных и этнографических отношений содержится какое-нибудь живительное зерно, какой-нибудь новый напиток, то не в вере ли он заключается, что есть же средство жить по любви, а не по закону подчинения, и что привязанность и братство соединяет крепче, нежели страх и повиновение. Но все это — именно сказ, неторопливый и эпический. Не торопите нас, хохлы, — не торопите эти страшные дни, месяцы, годы: и вам все будет дано, будет дано больше и лучше, чем вы сами желаете.

Не нужно недоверия, подозрительности. Душа должна быть ясна и отрыта у обоих народов. Вот почему я не придаю особенной значимости словам г-на Шульгина, может быть неосторожным:

«Великоросс все же воспитан на каком-то своеобразном империализме. Бессознательно, но в нем крепко сидит мысль, что он господин от Великого океана до Балтийского миря, от Белого и до Черного. И вот в связи с этим Черным морем и еще «черноземной полосой» приходится слышать недоброжелательные возгласы великоросса. Неужели Украина «отделяется» и отделяет «нас» от Черного моря?» Этот вопрос частью является результатом непонимания самого слова «федерация», но еще в большей степени в этом слышатся нотки вошедшего в плоть и кровь сознания, что он Великоросс, хозяин всей земли.»

Неосторожность слов этих заключается в том, что естественная заботливость о всем пространстве России, которая у великоросса выросла просто из всей его истории, смешивается с аппетитностью великоросса, с алчностью души его к власти и господству, чего у этой души во истину нет и никогда не было. На что вот китайцы, появившиеся теперь в Петрограде, — что они нам? Какая родня? А сколько чувствуется к ним ласки на улице, в обращении. «Иди, иди, ходя, — полезай в трамвай», — «проходи туда, сюда». И русский еще подсадит, поможет ему. Русский народ в этом отношении единственный, исключительный. Это качество русского населения, русских мужиков, я считаю величайшей культурной силой, величайшей объединительной властью для тех, грядущих времен, когда мягкость и ласка, доброта и деликатность сделаются единственной властью для народов и человека. Это не скоро будет, но это будет же когда-нибудь. И вот в эти отдаленные времена, в эту мессианскую минуту, русский народ и объявится всем народам, что он есть. Тот народ, который начал свою изумительную историю с призвания князей, с призвания над собой чужой, инородной власти. Ни одна история не начиналась этим поступком кротости и безвластия. Поэтому подозрения русского народа в «империалистических чувствах», — как это делает неосторожно г-н Шульгин, — я считаю ничтожными, антиисторическими. Россия не Рим и не Гогенцоллерны и главное, она никогда не захочет быть ими.

«Опасность велика, — заключает автор свою статью. — И те, которые призваны руководить этими народами, должны ее учитывать. Мы слишком хорошо знаем, как много ненужных и катастрофических осложнений вносит в жизнь уже созревшая национальная вражда, как трудно бороться с ней, как трудно положить ей предел. И во имя предупреждения этого русские и украинские вожди должны быть настороже. В этой статье я старался показать, что организованное украинское общество всецело учитывая опасности, твердо держит руль и не дает национальной стихии уклониться от прямого пути. Украинцы сказали свое слово и теперь очередь за великороссом. Украинцы должны почувствовать, что на севере с ними считаются, как с равными, что их законные требования уважают и не ограничиваются только обращениями, а и реально идут навстречу их заветным мечтаниям. Заканчивая статью, мне хочется обратиться к ответственным руководителям русской демократии с такими словами: «мы украинцы, сдерживаем крайние порывы своего народа, увлеченного вновь добытой свободой, вы должны рассеять те старые великодержавные традиции, которые старая власть прочно внушила великороссу. Только тогда возможны будут дружные, мирные отношения, для упрочения которых мы всецело готовы отдать свой труд и силы. Теперь, когда истерзанное войной человечество говорит о всеобщем будущем братстве, о вечном мире, теперь больше всего нужно сохранять мир там, где он еще не был нарушен. Мы, украинцы, ждем, что наши ближайшие и более сильные соседи скажут свое слово, вовремя и определенно заявят, какова будет их линия поведения в отношении Украины».

В голосе, в тоне слышатся недоверие, подозрительность. Но это во истину, по величине своей мало-русское чувство, а не велико-русское. Тут есть мелочность и не только непонимание великорусского характера и ума, но и неведение великих скатов истории.

Русским, великорусским даже и некуда подвинуться, как только сюда, — и говорим это, имею в виду и армян, грузин, поляков, Литву и т. д. Пойти сюда, не в «федерацию», — нам слово не нравится, — а в общинно-этнографическую жизнь на почве и равенстве взаимной любви и доверия. Скажем более: подобный склад государства, — федеративный с одной стороны и удельно-вечевой с другой стороны, может быть несколько феодальный и общинный, как было в прежние века и было у нас в Киевской Руси, содержит прекрасные духовные обещания еще в одном отношении. Мы вообще в своей истории и независимо от инстинктов населения переутомлены империализмом и космополитизмом, за которым следует неодолимо черед социализма и вообще всякого схематизма. Пестрые народности, живущие бок о бок в союзе друг с другом, это начало Эллады в противоположность принципу Рима, и это начало даст самые высшие культурные надежды. Мы можем сказать, что все пожелания хохлов лежат у них за пазухой, есть уже сейчас их полная собственность. Только пока идет сражение, не надо вытаскивать краюху из-за пазухи и крошить ее и торопливо есть: а пока надо биться с врагом плечо о плечо с братским народом, чтобы потом уже, победив врага, сесть за святую трапезу. Эта трапеза будет обоюдною и горячо радостною. Ни нам о хохлах нечего заботиться, ни им о нас. Мы воистину одно, один русский народ, как и столь же дорогие нам белорусы и Литва, которая при Гидимине уже говорила вся и без понуждения по-русски. Отставим империю власти и оставим только одно царство гармонии, порядка и любви.

Нация и империя в русской мысли начала ХХ века. М., 2004. С. 151-155.

Когда видишь что-нибудь, то хочется не только полно увидеть явление, но, так сказать, и полно заключить его в мысли свои, т.е. сделать все выводы о нем, какие предлагаются зрелищем. Поэтому очень извиняюсь перед читателем, я еще задержу его внимание несколькими словами о Совете Рабочих и Солдатских Депутатов.

— Откуда же эти ораторы, — и думал я, и спрашивал в Таврическом дворце, и рассуждал об этом с другими. Нота-бене. Сравнение с первою французскою революцией, прототипом всех прочих за XIX — XX века, неодолимо, я думаю, в каждом: и вот один момент, когда на кафедру поднялся совершенно молоденький, 22 — 26 лет, солдат, чуть ли даже не в шинели серой (сейчас не помню формы, потому что был прикован громовым голосом), маленького роста, и прогремел свои пять-шесть минут, наполняя зал своею властью, своим приказыванием (тон речи).

У меня при всем стыде сравнения мелькнула мысль о Наполеоне: черт возьми, и тот был солдатом, черт знает, что из него выйдет — может, сопьется, а может… Словом, мысль о политическом таланте, и таланте править, властвовать, приказывать, рассчитывать по пальцам механику правления и уже на основании расчета, ни минуты не колебаться в распоряжении — мелькнула у меня впервые в заседании Совета Рабочих и Солдатских Депутатов.

— Кто же они? Кто они?

— Да очень просто, — сказали мне тоже видавшие, и уже много раз видавшие эти заседания. — Что такое теперешний солдат? Во-первых, тут есть и офицер, ведь теперь офицеры одевают тоже солдатские шинели (защитный цвет, что ли)… А во-вторых, и сами солдаты при всеобщей воинской повинности с одной стороны, при всеобщих обучениях в школах вовсе не меленького уровня, городских и прочее, маленьких технических и т. п., этот солдат вовсе не представляет собою мужика, взятого от сохи, а он представляет собою нижний ярус интеллигенции, который при личной даровитости и при любви к чтению может подняться и очень высоко. Я не говорю, конечно, о всех, я говорю, пожалуй, о немногих, но они все-таки есть, и перерабатывающее и сдерживающее их действие на прочую массу — несомненно. Примем во внимание следующее показание истории: Сократ и Ксенофонт ведь тоже университета не кончали, да даже и Цезарь не учился латинскому языку по грамматике, а были «практиками», житейскими людьми, так сказать, скромного домашнего образования. При отвратительно удлиненных программах и курсах наших школ, школ собственно исключительно XIX века мы как-то потеряли представление, потеряли осязание, какими неучами перед нами были и Лютер, и Колумб, и Цезарь, и многие мореплаватели всемирной историчности. Они всю ее сотворили, великолепную, красочную, полную дивных звуков и замираний сердца, и между тем все «не кончили курса». Я 25 лет в печати указываю на эту сторону чрезмерно удлиненных программ, что они незримо для педагогов убивают энергию в мальчике и юноше, убивают инициативу, убивают свое «я», напичкивая и начиняя только тусклою интеллигентностью, как арсеналом сведений и оружия, которым к концу длинной школы мертвец не умеет владеть, и оно, это оружие, выпадает у него из рук. Он на 13-й год учения уже умеет только повторять, компилировать, подражать. Короткие школы!., и вы сохраните гений — самое драгоценное в нации, самое нужное истории. Так я говорил и взывал, молил. Никто не услышал: ибо тайные советники, заседавшие в министерстве, сами прошли очень длинную школу и уже омертвились, отрупились. Теперь, когда революция положила их на другой бок, и начали «дела делать» вот именно недоучившиеся, авось мое слово вспомнится, да и мой голос будет наконец услышан.

Итак, старого мужика от сохи нет или его осталось не так уж много — лихача-кудрявича из Кольцова нет; ну, и каторжных из Мертвого Дома Достоевского — нет же. Словом, народа старого, былинного, от Святогора-богатыря и Ильи Муромца идущего, очень мало, и, главное, он совершенно перемешался и совершенно неотделим от того же крестьянина и рабочего, уже читающего, размышляющего, мучащегося разными вопросами и решающего умом и совестью разные проблемы, отнюдь не в шуточном смысле и особенно не в шуточном тоне. Ведь кто-то неграмотный сложил и «Стих о Голубиной книге», этот дивный стих, хватающий за сердце и дерущий волосы из головы (от страха и восторга):

Расскажи мне, откуда белый свет зачинается?
От чего зачалися зори ясные?
От чего зачался млад светел месяц?
От чего зачинались звезды частые?
От чего зачинался дробен дождичек?
— Я скажу вам, братцы, не по грамоте.
Не по грамоте, все по памяти:
Зачинался у нас белый свет
От Самого Христа Царя Небесного,
Солнце красное — от лица Божья,
Зори ясные — от риз Божиих,
Млад светел месяц — от грудей Божиих,
Ночи темные — от дум Божиих,
Дробен дождичек — от слез Его…
Буен ветер — от воздахов.

Так и сказано безграмотным «от воздахов». Говорить не умеет, а петь умеет. Никакой буквы Ъ, а глубина как у Канта, Платона, Аристотеля… Да что — выше: ибо там все логика и по Гегелю, скучища невыразимая, а тут молитва, вера и любовь. Но не воображайте, пожалуйста не воображайте, что так говорить и думать умели только в XI веке, при Ярославе Мудром: ведь не сумели так спеть песню первые колонисты Соединенных Штатов; а если русские так затягивали при Ярославе Мудром, то уверяю вас, уверяю и тысячу раз уверяю, что если не корежить и не уродовать народа в излишне длинных школах, а дать ему цвести своим цветом, своей нечесаной головой и даже с некоторыми насекомыми, то он и в двадцатом веке, поваландавшись около разного социализма единственно около заработанной, платы, запоет то же и в республике, и уже запоет свободно, без надзирания исправника, про глубины мировые, про глубины человеческие, про глубины сердечные, и про всю русскую правду-матушку. И вот тут Карл Маркс осядет «на зад». Не боюсь я Карла Маркса, не боюсь я социализма — с русским народом бояться нечего. Русский народ и при безграмотности или малой грамотности есть уже культура, ибо культура — не в книжках, а в башке. Культура — в совести, душе, правде и Боге. Ну, а с этим всем русский народ, пожалуй, на минутку и расстанется — мало ли бывают бури и уторопленность, когда и мать родную не помнишь, но придет темная ноченька, и задумается лохматая голова: откуда же падают слёзаньки Божии, и откуда тоска в мире, ну, и все прочие погибели.

А задумавшись — потом и книжки напишет, и песенку споет: Ну а потом — все это в библиотеки. Но не в них соль и суть. Суть в душе, в сердце народном. И вот почему нам революции — в смысле духовном и идеальных ценностей — совершенно нечего бояться. Это в марте с перепугу многие растерялись. В апреле можно успокоиться.

Ну и еще налетит шквал. Еще встряхнет — ничего. Ничего и ничего. В марте (не скрою) я сам был болен. Аки в гробу. Да еще лицом книзу: не хочу смотреть и видеть. Где же Русь, которую я любил. Тут все марксисты. Только из гроба щелочка, и стал я в щелочку поглядывать: какие такие люди, и какой у них шаг, и какие лица. По всему надо измерять человека, везде видеть рост его, в вершок или сажень. И увидел я: люди хорошие, бравые; лица смелые, открытые, не затаенные, не подлые. Стало сердце отлегать: как будто не очень скверно, как будто даже хорошо. Вылезаю из гроба, смотрю: все же живая Русь. Только будто помолодела и приосанилась. И подумал я: сплетется этот марксизм с старыми песенками, со старыми сказочками. Сплетется он с «Голубиной (глубиной) книгой», — ну и еще поглядим, что и как выживет и кто кого переживет.

Меньше тревоги, не надо тревоги. Наша башка да рабочие руки — порукой за историю и ее бесконечность в будущем. Ничего не остановится. Будем спорить. «Ах, христианство пропало, — потому что марксизм; и церковь погибнет, потому что где же казенная субсидия». Вот уж воистину дошли до окаянства созерцания.

Новое время. – 1917. – 3 май (20 апр.). №14756. С. 5

В СОВЕТЕ РАБОЧИХ И СОЛДАТСКИХ ДЕПУТАТОВ

III

Совет Рабочих и Солдатских Депутатов имеет вовсе не ту физиономию, дух, сердце, строй, — как это представляется во всей России, и в особенности как это представлялось с первых минут революции, в те незабвенные дни и особенно ночи, когда шумел и гудел Петроград и задыхался в парах и дыме, как перевернувшийся вверх колесами локомотив на согнутых и порванных рельсах. «Вот они, победители старого порядка: и что они теперь потребуют с мирных обывателей за победу?» — дрожало сердце, тайно или явно, у всей России. «Кто они?» — Со штыками наперевес — это явно. Но за этим что? Но за этим кто? Признаюсь, с этою тревогою, и личною и всероссийскою, я и пришел сюда с намерением «выглядеть» — «как», «что» и «чем, собственно, грозит?»

Ожидал я самого худого, самого поверхностного и легкомысленного, по впечатлению тех крошечных митингов, которые я наблюдал в Екатерининском зале Государственной Думы, где «по-ланкастерски» обучали социалисты друг дружку и по преимуществу брюнеты совершенно безграмотных рабочих. «Здесь я увижу ту же наивность и безграничное доверие пассивных слушателей, и обработку их ораторами, которые не сознают за собою никакой ответственности». «Отвратительное положение, — отвратительное всей России, — и тут ничего нельзя поделать». «Россия действительно вошла в туман, где под ногою ничего не видно, и так же можно провалиться в окошко болота, как и выйти на прелестную сухую лужайку».

Так я думал. Рано забрался в Великую Субботу, и дожидался час открытия собрания, в котором на повестке стояло: «Дальнейшее обсуждение отношения Совета Рабочих и Солдатских Депутатов к Временному правительству». Это-то меня и волновало. Я, собственно, «с непременностью» достал себе билет на проход в заседание «Совета Рабочих и Солдатских Депутатов», весь горя негодованием на дерзкую речь Стеклова против Временного правительства, где он смешал это правительство, коему вся Россия и мы все, обыватели, повинуемся, с грязью, и — «не нашел слов для достаточного выражения презрения к нему» и т.д. Как он смел так говорить? В этом тоне говорить? — кипело во мне. Но что «я»: важное начинается с того, «как же его речь встречена будет рабочими и солдатами».

Оказалось совершенно все не то и не так, как я предполагал и чего пугалась с самого же начала революции вся Россия. Это вовсе не «солдаты и рабочие», какая-то «охлократическая толпа», пугающая прежде всего элементарностью политического и духовного развития, неумением не только что «управлять Россиею», но и представить себе всю сложность и всю громаду России. Это-то и внушало мысль: «Корабль со слепым у руля» Я сам помню свой трепет от 4 марта и дней десять: «Вы понимаете ли, — говорил я домашним, — буря, а у корабля сорвало руль, сломана машина. Что может быть, кроме самой немедленной гибели?» Так я говорил, так определенно думал. А предмет думанья — вся Россия. Как было жить? На мои слова: «как многие захворали», мне ответили: «Что захворали — есть люди, которые с ума сошли». И люди — мирные, тихие, отнюдь не «политики», а просто — обыватели. Тревога за Россию, притом не столько политическая, сколько главным образом культурная, — за весь тот духовный, образовательный свет, какой в ней уже имелся, — была чрезвычайна, и доходила иногда и в некоторых до отчаяния. Будущий историк совершившегося переворота должен с чрезвычайным вниманием отметить этот мартовский испуг за культурные сокровища, за церковь, за религию вообще, за христианство вообще, за литературу вообще, за поэзию, науку, академии, университеты. «Ведь для рабочих и для солдат все это есть величина, именуемая в математических вычислениях guantite negligeable, пренебрегаемая величина, которая просто откидывается, как совершенно ничтожная и не могущая повлиять на результат математических выкладок». «В самом деле, что такое для солдат, для чистых солдат, — и для рабочих, опять же чистых рабочих, а не для мастеров и начальников частей рабочей организации, все вопросы и все заботы об академиях, о школах, о каком бы то ни было вообще образовании? И если страна попала в их управление, — то не действительно ли Россия — корабль в бурю без руля и машин?» «Гибель!»

И вот речь Стеклова, отвратительно угрожающая Временному правительству, и была поистине призраком какой-то гибели и безнадежности. Он сказал вслух всей России, читателям всех газет, т.е. жителям всех городов, что «Временное правительство есть только мнимость», что «двоевластия в России нет, так как Совет Рабочих и Солдатских Депутатов на самом деле вполне единовластен», а Временное правительство едва лепечет что-то, и лишь насколько ему дозволяет лепетать этот Совет, т.е. простые рабочие, простые солдаты (как заключал в уме своем читатель). Что все эти Родзянко, Гучковы, Милюковы, Коноваловы, Терещенко, Мануйловы и проч., испуганные донельзя, бессильные до прострации, только «счастливы исполнить», что им подсказывают могучие анонимы, приблизительно такие же анонимы, как Стеклов (на самом деле, Стеклов — не Стеклов, а какой-то Нахамкис; — фамилию мне говорили в Таврическом дворце, но я забыл и отчасти не разобрал; фамилия — не русская, и не малороссийская). Стеклов говорил все это со знанием участника и очевидца всего переворота.

Особенно презрительно он говорил и особенно сжимал сердце читателя, говоря о Родзянке, председателе Г. Думы: именно г. Родзянко все так привыкли уважать за дни переворота, чрезвычайно много ему приписывали и уже мысленно строили ему памятник за этот переворот, когда он вел себя так тактично, предусмотрительно, особенно в телеграммах на фронт, к предводителям отдельных армий и к генералу Алексееву… Страшная минута, в которую собственно и был выигран переворот; вернее — одна из нескольких подобных минут, когда будущее колебалось на острие иглы, зависело в сущности и технически почти от одного слова, почти от одной фразы. И вот, все эти положительно страшные слова Родзянко говорил и телеграфировал как-то изумительно искусно, быстро, всегда вовремя, не ошибаясь в тоне, музыке и расчете на действительность: и ни разу не ошибся. Он был старым Кутузовым переворота. И тут как-то все согрела и заострила почти площадная грубость, выслушанная от Маркова 2-го с кафедры Г. Думы. «Он оскорблен», — он, старец и государственный человек. И вот «оскорбленный ведет корабль без руля». «И — все удается!!!» — «Благословение Божие!»

Вдруг этот Родзянко в изображении «Нахамкиса» (приблизительно) играл будто бы особенно мелкую, бессильную, прямо пошлую роль, а в сущности переворот совершил Стеклов-Нахамкис и его сто анонимных друзей. Так получалось во впечатлении, особенно не назавтра, а напослезавтра, и особенно не в Петрограде, а в Калуге, в Рязани, в Нижнем, на Урале, в Сибири. Чем гул дальше, тем он шире и неяснее. И гул этот как-то смял и выбросил Родзянко и выдвинул одну яркую точку: Стеклова и присных. Русь не могла не смутиться. Она, конечно, смутилась.

«Кто же Гектор, и где Терсит?»

И вот, мне так радостно сказать дело… Но сперва об общем зрелище и впечатлении… Оказывается… что Совет Рабочих и Солдатских Депутатов — это не «уголок» и не охлократия (мысль если и не всей России, то все-таки очень многих, чрезмерно многих), а совершенно и четко правильные заседания, где собирается вообще Государственная Дума, и которая есть зала депутатов с кафедрою Муромцева-Хомякова-Головина-Гучкова-Родзянко, и — с кафедрою пониже, говорящего оратора. И она имеет такой же самый президиум, какой имеет Госуд. Дума, — где я увидел и красивого Церетели, дававшего памятный ответ П.А. Столыпину на его министерскую декларацию. Я думал почему-то, что он умер, чуть ли не писал ему даже некролог: и вдруг он — жив, — «вот», и лишь несколько постарел против того абсолютно студенческого возраста, в каком говорил, очевидно по поручению партии, ответ Столыпину. Он говорил тогда властно, твердо и необыкновенно музыкально. Его речь была прелестна, и это было отмечено всеми газетами, слушателями, без различия исповеданий и фракций. Сердце как-то шептало: «Ах, вот кого позвать бы в министры». Но на этот раз он не вымолвил ни одного слова. Говорили, что он произнес большую речь вчера (Великая Пятница).

Ораторы выходили один за другим, — и очень скоро речи их начали ограничивать. Совсем — как в Думе. «Не более 15 минут», «не более 10 минут». И вот эти речи… Большинство говоривших было солдаты с фронта, которые высказывали свой взгляд на отношение к Временному правительству, и высказывали требовательно. Всегда называлась часть армии, от имени которой говорил оратор. Но говорили и не одни солдаты, но и рабочие, или «хотелось бы назвать рабочие». Ведь дело в том, что было-то «Собрание Рабочих и Солдатских Депутатов», — с исключением кого-либо еще. «Никого, кроме солдат и рабочих». Но тогда… откуда же эти речи? И вот тут — большое, я думаю, — великое утешение. Это совершенное успокоение относительно будущего. Нет, господа, это не «без руля и ветрил».

Во-первых, ораторы определенно лучше, нежели как были в Г. Думе. А я еще слушал ораторов трех созывов. Ни одного мямлящего, комкающего речь; ни одного «распространяющегося» и «тонущего в словах». Речи вообще не для красноречия и даже не для впечатления, а именно — деловые, решительные, требовательные; или — разъясняющие вопрос, выясняющие положение, каково оно сделается для государства и для армии и самого народа, если отношение к Временному правительству станет не только отрицательным, но хотя бы просто недоверчивым, не говоря уже о презрительном тоне речей и вообще всяких слов о нем. Имя Стеклова все почти ораторы упоминали, и все резко отталкивали смысл и тон его речи. «Армия не может твердо бороться с угрожающим врагом, если вы поселите в ней мысль, что за спиною ее власть двоится и колеблется». «Ей некогда размышлять, она должна получить ясный результат в голосовании: одна ли власть или две. За две она не будет бороться, при двойственности она моментально ослабеет». «Но она присягала Временному правительству». «Пусть же Совет Рабочих и Солдатских Депутатов контролирует; это хорошо, что он контролирует, без контроля нельзя и без контроля погибла старая власть. Но самый контроль должен быть вдумчив, осторожен и не должен развиваться в намерениях соперничества собственно за власть, он не должен переходить в борьбу одной власти с другою властью». «Двух властей нам не надо, две власти — нестерпимы во время войны». «Что вы скажете об армии, в которой два командования: это не армия, а толпа на истребление врага». Все это слишком было внятно и для солдат, и, я думаю, для рабочих. Вообще это было совершенно ясно для зала (я сидел в самом зале, очень близко к ораторам, и до слова все слышал). Радикальная сторона речей, — и то лишь некоторых, а не всех, — высказалась в нежелательности, чтобы в состав министров вошел хотя бы еще один, сверх Керенского, представитель из самого президиума Совета Рабочих и Солдатских Депутатов, и вообще увеличения «коллективизма министерства», ибо это способствовало бы понижению революционной волны в стране, а волна эта отнюдь не должна понижаться, а должна сохранять свой уровень или даже еще подняться. Этот оттенок был; но и он был не во всех речах, наоборот, некоторые ораторы прямо высказались, что для увеличения престижа министерского состава, вообще Временного правительства, было бы удобно увеличить состав его еще одним, так сказать, абсолютным радикалом. Мне это самому в голову не приходило: «Как, еще социалист-министр, и страна будет спокойнее?» Прямо сказка. Но она будет спокойнее в том отношении, что у страны будет меньше боязни, не буржуазно ли правительство. Очевидно, «буржуазия» — bete noire [страшилище (фр.).] дела, положения и минуты. Я все себя слушал, проверял и спрашивал: «Уже не буржуа ли я?» Правда, я получаю 10 000 р. в год; но ведь я же весь год, без отдыха и летом, тружусь? Тогда ведь «буржуа» все врачи, адвокаты — множество писателей, М. Горький, Л. Андреев, Амфитеатров, тогда «буржуа» Толстой; «буржуа» священники с богатыми приходами, редакторы всех газет и решительно все видные публицисты, журналисты, ученые и проч. Если так, — то отвратительно заподозрено собственно все умственное и все очень трудолюбивое население страны, — и тогда это действительно тревога: потому что кому же хочется быть «в политическом подозрении со стороны политической и гражданской благонадежности». Я не знаю достоверно, но мне передавали, что знаменитые социалисты германского рейхстага, Либкнехт и Бебель, имеют роскошные виллы, но только не около Берлина, а в Швейцарии, — и там отдыхают в промежуток между сессиями, запасаются голосом. Но неужели же можно серьезно назвать «буржуа» Либкнехта и Бебеля? Ясно, слово это надо произносить и применять поименно с большою, даже с очень большою осторожностью, так как настало время, когда из презрительного литературного смысла оно перешло в категорию слов политически опорачивающих, политически указывающих, — как на какого-то врага общества и врага государственного данного строя. Тут уже шуточкам не место, и злословию тоже не место. Тогда «буржуа» суть и Репин, знаменитый демократическими убеждениями, и Нестеров, и, наконец, сами Энгельс и Маркс, коему его «Капитал», непрерывно издававшийся и печатавшийся во множестве экземпляров, приносил несомненно не менее 10 000 руб. в год. И вообще всякая «знаменитость» и «большой талант» тогда будут «буржуа». И не перейдет ли это в глухой рев народных волн: рубить у нации все золотые головы. Срубить и оставить одни оловянные. Тогда нация не процветет: а ведь с республикою мы явно двинулись к расцвету, и это-то, именно это окрыляет всех сейчас. Где же наши надежды? Не подтачиваются ли они в корне? Взлетевший кверху орел не заболевает ли в правом крыле? Тягостные вопросы.

Но одни речи и материя их — еще не все. Важно — внимание, слушатели. И вот опять и здесь — явное преимущество перед былыми Государственными Думами. Слушают и реагируют на речи явно лучше, чем в действительно буржуазных собраниях прежних Дум. И тут прямо сказалась демократия в хорошем подборе. Как-то отчетливо слышалась, слушалась забота о государстве, в самом этом внимании к речам. У народа и трудовиков нет праздных слов, и это есть просто результат сурового трудового быта. «Нам некогда слушать пустых речей», — и от этого они не произносятся. Нет речи, на которую нет слушателя, как не рождается книга, на которую нет читателя. И вот зал, весь огромный зал, как-то слился в одно слушанье и внимание и говор о нуждах «сейчас» с заботой о России.

Я перекрестился (внутренно): «слава Богу». А потом одумался: да чего же я дивлюсь. Ведь это — государственный народ, ведь он работает историческую работу. Как же тут ждать легкомыслия. Этого, даже и теоретически рассуждая, невозможно ждать. Прежде «правительство заботилось о народе»: чего же ему было не запивать, не гулять и не забавничать. Теперь народ сам правит себя: как же ему не трезветь, как не держать всякое дело грозно, в страхе и ответственности. Думается, самый «контроль над Временным правительством» имеет этот филологический смысл: «Мотри, не зевай. Держи ухо востро». Но не имеет никакого подлого, фискального, прокурорского оттенка. Это было бы не по-республикански, во-первых, и уже слишком отвратительно — не по-русски.

Я думаю, поэтому Совет Рабочих и Солдатских Депутатов — за возможными, конечно, единичными эксцессами в сторону (речь Стеклова) в общем, однако, есть не возбудительная, а тоже успокаивающая волна, именно — устроительная волна. И солдаты, и рабочие, получив в руки власть, хотят строить, и, пожалуй, тем больше, чем у них больше власти. Тут какая-то тайна. Ведь «батько» всегда строже «братчиков». Это очевидно и всемирно. Так вот вы посадите в «батьки» солдата и рабочего: и моментально разрушительное у него выскочит из головы, — все и всякое разрушительное. Он моментально начнет хранить, оберегать, строить, копить; станет скопидомом власти, богатства, земель, имущества. Инстинкт. Вся история. Сказывают и подсмеиваются: «Женишься — переменишься». «Батько-рабочий-солдат»: это и есть «ныне женатый на власти» былой гуляка. Как же он будет не хранить Русь? — Сохранит. Он уже нынче не в прогуле, а в накоплении. И как-то это чувствовалось, реально чувствовалось в зале Совета Рабочих и Солдатских Депутатов. Я вышел совсем успокоенный, и, думаю, моя мысль прочна.

Впервые опубликовано: Новое время. — 1917. — 26 (13) апр.

Символическая выставка Михаила Ивановича Сапожникова

Выставка картин, устроенная г. Сапожниковым в зале Шредера (рядом с «Вечерним Временем»), Невский пр-т, д. 52, есть, как ни странно сказать, столько же, пожалуй, «выставка текущей революцию>, — политической революции, государственной революции: хотя автор ее, беспредельно скромный старичок (почти старичок, лет 50-ти), в плохоньком пиджачке, может быть, и не догадывается об этом. А уж во всяком случае нимало об этом не догадывалась публика, валом валившая в магазин Шредера покупать билеты на одно из музыкально-выставочных собраний (в консерватории) не столько даже революции, сколько революционеров,- и не заглядывавших на выставку картин. Между тем «революция на штыках» не так бы много сделала, а во всяком случае она не была бы так прочна и, главное, устойчива, если бы ей параллельно и с нею одновременно не шла революция в идеях, в образах, в мыслях, я думаю- скоро придет в музыке. В чем же дело и как разъяснить словом?

Есть воспоминание, есть обещание. Не правда ли? Есть две великие тайны в мире: старость и юность, коим отвечают в возрастах человеческих старцы и юношество. Опять читатель не может не сказать: «Правда». И вот я кончаю выводом: «А что же, друг мой читатель, совершилось на наших глазах, как не то, что в одно прекрасное утро юноши взяли да и стащили всех старцев в одну общую кутузку, именуемую министерским павильоном в Госуд. Думе». Стащили и заперли на ключ, сказав: «Сидите». Простое событие. Когда до сих пор обычно и постоянно, все века истории,- именно старцы «сажали юношество по карцерам» и тоже запирали на ключ.

У г. М. Ив. Сапожникова разительным образом и «заранее» (п. ч. картины нарисованы (конечно, гораздо раньше революции) показано это же самое, но показано «вообще», как некое вечное, как некий процесс не политики только, не одной истории, а целого мира, целой космологии. В 12 картинах, собранных в одну серию «Предрассветные видения», — он изобразил борьбу старого хаоса, предтворческой мглы, — с молодым творческим утром, ну с восстающим солнцем, что ли, — с сотворнемым человеком, может быть,- с рождающимся дитятею- это сказать, пожалуй, будет всего выразительнее, удобнее и понятнее. Тут именно — космология, тут именно- мифы. Тут «следы» (Штюрмеры), «леса» (администрация бессмыслицы), тут «абри» и «абри». Тут народное, деревня, тут столько же песня и сказка, как и новые преобразования и «братство народов». -Отнимите неясные зори в революции, и вы получите в остатке кислое и надоедливое административное преобразование, от которого просто тошнит. Суть революции в мечте, а не в деле. Если хотите, суть ее в некой поэтической бессмыслице, но певучей, но музыкальной. После того как «История Карамзина до того надоела».

Ах, надоела. Красивый был человек, Карамзин, а все-таки «История» его надоела. И вот- суть революции.

Поменьше красноречия и немножко мальчишества?

Г -н Сапожников нарисовал, задумал борьбу- собственно между язычеством что ли и христианством, но выразил тихо, скромно и не скандально. В этом все качество его картин. Ибо до сих пор это если и попадалось в литературе, в поэзии и т. д., то шло скандалом. А как скандал никого не настиг, то старая добродетель и торжествовала, «Карамзин» оставался на месте и не снимал мундира, хотя и обветшалого. Суть- в скромности, суть в беспритязательности борьбы. Но в силах юности и в ее улыбке есть действительно некоторая истина невинности и чистоты. И вот ею она может действительно многое сказать и даже многое взять. Есть язычество порочное и таковое никого и никогда не победит. Конечно! Но ведь есть оно же- чистое, ясное, оно не как просто утро возраста, человечества, мира: и иногда оно еще поспорит с вечером.

В картины очень нужно вдумываться, всматриваться. Они именно символичны, т. е. дают только тоны и настроения, которые уже должен наполнять собственными словами зритель. Сумеет ли он? Сможет ли? Берет сомнение. Автору следовало бы все время быть с зрителями и передать им словесно то, что для публики вообще темно. Больше всего мне нравится обширная концепция его замысла,- и что на нее он положил явно всю жизнь, многие годы. Но пусть он верит, что большие надежды как-то само собою не могут не сопровождаться и большими последствиями. Никто у Бога работником напрасно не бывает.

Впервые опубликовано: Новое время. — 1917. — 25 (12) апр. №. 14749.
Розанов В. В. Собрание сочинений. В чаду войны (Статьи и очерки 1916-1918 гг.). Т. 24. М.-СПб., 2008.

В СОВЕТЕ РАБОЧИХ И СОЛДАТСКИХ ДЕПУТАТОВ

I

Ну, наконец, — билет, и я в Думе. Это Великие Пятница и Суббота. И, как «княгиня Марья Алексеевна» или «Коробочка» Чичикову, расскажу читателю все сплетни. Билет у меня — на проход в «Совет Рабочих и Солдатских Депутатов», т.е. в самое пекло, где пекутся события, угрозы, — ветры, тревоги и т.д. и т.д. — значит, есть о чем рассказать, о чем рассказать маленькому политическому сплетнику.

В пятницу я замешкался; разные хозяйственные дела — «нет ни фунта сахара в дому», апрель еще не наступил, новых карточек не выдано, или их можно «получить только к 6 часам после обеда», и я все время провел в мыслях о сладкой пасхе и подслащенном куличе, и в Г.Думу попал только тогда, когда густой толпой «рабочие и солдаты» выходили из зала совещания, и я уже мог только «облизаться» на речи. Но сперва — о пропусках. Билет мне дан был самый официальный, за всеми подписями, но почему-то перекрещенный крест-накрест синим карандашом. Я, когда брал, «усомнился о крестах». Мне ответили: «Ступайте! Знаем!» Я подчинился, как старый обыватель старого порядка, и робко показал солдату со штыком в воротах Госуд. Думы. Солдат задумался. «Это что значат кресты? Нельзя, значит». Я, видя, что дело «пропадает», извиняясь, сказал, что «там дальше», т.е. дальнейшие ревизоры «прохода», вероятно, понимают условное значение крестов, солдат задумался, а я уже проскользнул дальше — на парадный вход…

Только какой же это «парадный»? Вход, конечно, тот же, как при Муромцеве, Головине, Хомякове, Гучкове, т.е. тот же по устройству, по архитектуре. Но цвета?!!… — Прежде был дворянский, палевый, золотистый, солнечный. Теперь он стал какой-то бурый, «захватанный», «демократический». Дело ясное: просто нет ремонта. Но это «нет ремонта» отозвалось в душе какой-то угрозой. «Смотри и не зевай».

Правда, я несколько лет не был в Государственной Думе: но неужели это Екатерининский зал, с его исключительною красотою, с его блеском и торжественностью? Тут-то, в первой Думе, я помню прогуливавшегося «в антрактах» Аладьина, в его коротком пиджаке, разговаривающего на скамеечке Герценштейна, и откуда-то дюжих депутатов, в широченных поясах, с Волыни и Подола (Подольская губ.), и ксендзов, и татар. Куда все девалось!!! Солдаты, больше всего солдаты, с ружьями, с этими угрожающими (мне казалось) штыками, которые стоят перед всякой комнатой, перед всяким проходом, и все что-то «сторожат». «Кого они сторожат?» «Что они сторожат?» — «Ах, увидеть бы комнату, министерский павильон». «Но, очевидно, нельзя». Мне только показали длинную лестницу кверху, которая «ведет в министерский павильон». Боже, и я пропустил те дни, когда по ней вели «сих старцев». Сих «бывших министров» и их интересных жен, как m-me Сухомлинова. Розанов вечно есть тот «мушкетер, который всюду опаздывает».

Черный бронзовый бюст Александра II цел и на месте. Большой образ, перед которым когда-то «служили», тоже цел и на месте. Множество комнаток, кабинетов, отделений. Вот «комната агитаторов»: это бросилось в глаза по резкости надписи. «Что такое?» Но вообще все комнатки и кабинеты относятся до Совета Рабочих и Солдатских Депутатов, обслуживая его в разных функциях и делах. Мне это в голову не приходило, и, очевидно, в России тоже «смутно» на этот счет: что теперешняя Государственная Дума, которая естественно и конечно распущена сейчас, территориально занята Советом Рабочих и Солдатских Депутатов, который и есть на самом деле и временно пока единственное «представительное учреждение в России», но «об одной нижней палате», без «господ», без «палаты лордов» (применяясь к английским понятиям и английскому парламенту). На другой день, когда я попал «на прения», это было сказано и с кафедры одним оратором, т.е. было прямо и определенно заявлено, что «сейчас в лице Совета Рабочих и Солдатских Депутатов Россия имеет представительство об одной нижней палате». Это давно надо было сказать, потому что в России существует самое смутное представление о том, что же такое «Совет Рабочих и Солдатских Депутатов». Я хотя и живу в семи минутах ходьбы до Таврического дворца, но определенно не знал не только этого, но не знал точно и доказательно, где же именно помещается «Совет», состоящий, как мне казалось, из немногих членов, по естественному смыслу своего названия или своего заглавия.

II

Смеркалось. Я опасливо оглядывался. «Ах, заглянуть ли в министерский павильон». Заседание кончилось. И я стал «толкаться», как праздный русский человек в непраздном месте. И конечно, сейчас же по русскому обычаю — повел из души своей критику:

— Это что такое? Почему все всех учат? Что это за ланкастерское обучение («обоюдное», «друг дружку учат», — ученики учеников).

Действительно, «вся изящнейшая Екатерининская зала» была переполнена крошечными митингами, человек в 20, в 30 — не более, где рассуждали о Временном правительстве, больше всего о Милюкове и Гучкове, — о политике внешней, о войне и что «необходимо ее прекратить», «необходимо во что бы то ни стало», «потому что кровь народная проливается», а «начал войну и вступил в союз с союзниками вовсе не народ, а буржуазное правительство», коего «обязательства никакой обязанности для народа не представляют собою» и что «Милюков обязан — это учесть, а если он — не учитывает», то какой же он выразитель воли народной, он «в сущности служит старому буржуазному правительству». Говорил студентик с чуть-чуть пробивающимися темными усиками, и с ним спорил офицер, красивый и умный, лет 40. Но студент волновался, голос его был криклив, и солдаты басом гудели: «Продолжай, товарищ! Продолжай, товарищ!» — «Просим продолжать!!» Студент, столь одобряемый, естественно, летел дальше, — и разносил наше правительство, и всех этих буржуазных министров, из которых одни — капиталисты, как Гучков и Терещенко, а другие «имеют по 100 000 десятин земли, как Родзянко». «Какой же это народ?» Почему-то Милюков тоже попадал «в самые невозможные буржуа».

Это-то я назвал «ланкастерским способом обучения». Как бывший учитель, я сразу оценил всю пассивность слушателей, и развивающуюся на этой почве огромную и поневоле смелую уверенную активность, т.е. ту активность, которая поражает «залпом», как шампанское, и не столько научает, сколько одуревает слушателей. Офицер, бывший незадолго до войны во Франции, знавший лично Жореса, знающий еще каких-то бельгийских эсэров (судя по ходу его спора), едва выстаивал перед студентом, едва имел силу возражать ему. Я совсем молчал: куда тут говорить!! Но ведь это — пассивное обучение, это обучение «на ура!» — без какой-нибудь осторожности и с очень небольшим запасом знания и понимания. Договорю о маленьких митингах. Когда назавтра я пришел рано в Г. Думу, я встретил то же самое: ласковым вкрадчивым голосом, чрезвычайно симпатичным и с даром быть симпатичным, темный брюнет уговаривал большую толпу солдат и рабочих:

«Так все понимаете, кто любит народ? Любят его под-лин-но одни только социалисты»…

— «Понимаем! Понимаем!»

«Ну, какой же вопрос, за кого вы должны подавать голос в Учредительном Собрании? Вы должны разобраться, кто социалист, а кто не социалист. Ведь вы должны поступать разумно. Всякий человек должен быть разумен. Ну, и вот, вам будут предлагать выбрать разных людей в члены будущего Учредительного Собрания. Но вы узнайте только одно: кто же из них социалист? И как только узнали, кто социалист, — и подавайте за него голос: потому что он один любит народ, бедных, рабочих и солдат. И подаст голос в Учредительном Собрании за ту форму правления, которая одна только отстаивает народные интересы: за социал-демократическую республику. Это будет ваш голос, ваш интерес, ваша нужда».

— Вестимо. Мы все подадим за социал-демократов. А скажите, пожалуйста, — какая это газета «Русское Слово»…

Брюнет махнул рукой, с явно отрицательным жестом.

— Как будто она не очень стоит за интересы народные, а больше тянет к буржуазным классам.

Брюнет опять махнул рукой:

— Я уже вам сказал: выбирайте од-но-го толь-ко социал-демократа. Ну, какая газета «Русское Слово»? Конечно, буржуазная. Вам дела нет до других классов. И до газет других нет дела. Вы знайте социал-демократические газеты, народные газеты, рабочие газеты, будет разъяснено. Это — ваши газеты, народные газеты, рабочие газеты, солдатские газеты».

Такой симпатичный влекущий голос, «на голосок» я всегда сам иду. Только у меня смута стала в голове:

— А Россия?

— А война?

— А русская история?

— Самая деревня? Народная песенка? Наконец, извините, святые русские угодники?

— Я очень соглашаюсь, что ошибался всю жизнь, не обращая особенного внимания на социалистов и социализм. Но не впадает ли он тоже в мой грех, не обращая внимания, с другой стороны, — на вековой быт народа, тысячелетнюю историю его и, например, на нестеровских угодников, с прозрачными руками и прозрачными лицами? Не большая беда, если будет стоять дурак с одной стороны, например, но что будет, если будут с обеих сторон стоять два дурака, один не понимая другого, каждый отрицая каждого? Тут получается «тьма, умноженная на тьму», т.е. полная тьма. Получится разрыв истории, ее уничтожение. Что такое «форма правления, соответствующая нуждам народа»? Конечно, это — так, это — вполне правильно. Но — полно ли это? «Полнота» есть совсем другое дело, нежели «так» или «не так». Обворожительным голосом он вводит людей, глубоко неопытных в истории и неопытных в методах суждения, в социал-демократическую нужду: а ведь есть нужда еще в том, чтобы помолиться, есть нужда в том, чтобы праздник отпраздновать, да и просто, например, гигиеническая нужда, требующая у мужика, чтобы он в субботу в баньку сходил. У Маркса о бане ничего нет, и о праздниках — нет же, и нет вообще о быте, об узоре жизни, до некоторой степени — о кружеве жизни. У него есть только о том, «сколько получает» или, вернее, сколько недополучает рабочий, а о том, куда и как деньги истратил, — ничего нет. Между тем с «куда деньги истратить» начинается культура, цивилизация. Тайным образом и незаметно для слушателей оратор страшно оскорбил их всех, приняв за «первичный этнографический народ» вроде папуасов Австралии, тогда как слушали его представители великого исторического народа, «вспыхнувшие через революцию в новую эпоху существования». В «эпоху» дел никак не более дикую, чем в какую ранее, а в более развитую. Но какое же это «развитие», если тут не будет ни бани, ни молитвы, ни праздника. Я соглашаюсь, что я глуп «без социал-демократии»: но не будет ли глуп и социал-демократ «без всего прочего»?

Явно, для того чтобы образовать хоть что-нибудь умное, нам нужно «согласиться», «помириться». Я должен принять его социал-демократию и охотно принимаю: но с условием, чтобы и он принял «мое», принял Нестерова, принял «угодничков», принял «коньков» на крышу избы. А то

— Еда.

— Еда.

— Еще еда.

Стошнит, просто стошнит. И я остался неудовлетворен. «Мы»-то их примем. Это бесспорно. Совершенно бесспорно, что великие экономические нужды народные — рабочих и деревни — преступно обходились, забывались, пренебрегались. Правда революции совершенно бесспорна. Но она совершилась. И вышла «как по маслу». Просто нельзя удержать языка, чтобы не выговорить естественного и необходимого слова: «Бог помочь». Наступает великое «завтра».

— Эй, кто мудр — думай о «завтра»! Марксизм? Социализм?

— Какая галиматья, — отвечаю я, как новый гражданин, прямо, твердо и отчетливо. — Ибо «новый гражданин», мне кажется, прежде всего должен взять мужество на слово и мысль:

— «Завтра» мы должны позаботиться о всесторонней нужде народной, т.е. о нужде его как исторического существа, как исторического лица. И хлеб — это, конечно, первое; работа — это еще почти первее. Работа не истощающая, не морящая. Плата — дюжая. Согласен — о, трижды согласен: ведь сам работник, хотя и пером. Мне хочется огурчика раннего, парникового, хочу, чтобы он был и у мужика, и без лести хочу, без угодничества мужику. «По-братски».

— Но зачем, «куда» же девать дюжую плату еще? Вон оратор читал в подлиннике Карла Маркса, пусть же мужик читает подлинного Ключевского, — читает, понимает, разумеет.

И купит себе со вкусом сделанную гравюру с Нестерова… Нет, пусть он со вкусом выберет сам ее.

— Предпочтет, т.е. тоже сам, один театр другому…

«Тогда все обойдется». Тогда будет «кругло». И революции мы скажем: «ура!» Но если покажутся острые углы отовсюду, если вы будете объяснять народу, что «цивилизация есть социализм», что «цивилизация есть марксизм», даже без «бани» и гигиены, без песни, радости и шутки, то я вам скажу:

— Вы смотрите на народ, как на дикаря, как на пассивный этнографический материал в своих руках, для проведения в нем плана новых теоретических построений. И тогда я боюсь, что через небольшое время он поднимет новую революцию против вас, за отстаивание свободы, ибо он не захочет марксистской «кутузки», как не вынес штюрмерской и вообще «правящих сфер». Вот, гг. социалисты, вы с этим и подождите рваться в «правящие сферы». Это вам зарок и на завтра, и на послезавтра.

Обыватель

Впервые опубликовано: Новое время. — 1917. — 22 (9) апр. (№14747).

Тягостный эпизод или прорыв тыла?

<…> Русскую революцию называют новой силой, направленной историей против Вильгельма и Гинденбурга. И это верно. Вильгельм однако говорит другое: судя по сведениям, доходящим из-за рубежа, он надеется, что русская революция даст ему нового и мощного союзника, – русскую анархию. И этот цинический расчет нельзя назвать лишенным всякого основания. Все зависит от того, сумеем ли мы выполнить наш долг. Если не сумеем, если не мобилизуем все силы, способные внести планомерность и организацию, происходящее ныне станет не просто тяжким эпизодом, оно превратится в прорыв тыла новым союзником Вильгельма, – русской анархией. И тогда будет проиграна не только война. Будет проиграно все великое дело русской революции.

Русские ведомости. – 1917. – 22 (9) апр. (№78). С. 3.

О некоторых увлечениях

В резолюции, принятой совещанием представителей солдатских и рабочих депутатов по вопросу об отношении к временному правительству, есть и десница, и шуйца. В частности, совещание резонно устранило разговоры о так называемой «буржуазности» министров. В основу резолюции положена мысль, что о правительстве надо судить по его программе и по тому, как оно эту программу выполняет. Совещание признало, что программа правительства «содержит основные политические требования российской демократии и что до сих пор временное правительство в общем и целом идет по пути выполнения принятых им на себя обязательств». Констатированием этих фактов совещание определило, как можно и должно относиться к временному правительству.

Но совещание не удержалось на почве фактов. Часть своей резолюции оно построило на предположениях и даже подозрениях, ничем не мотивированных.

Так, оно подозревает, что у правительства возникнут попытки «уйти из-под контроля демократии или уклоняться от исполнения принятых им на себя обязательствах». <…>

Прежде всего надо осторожнее относиться к солдатским депутатам. В резолюции, предъявленной делегатами шестой армии, находим «категорическое заявление, что отныне на армию, как вооруженную силу можно рассчитывать лишь в вопросе борьбы с внешним врагом; всякое же аппелирование к вооруженной силе армии после того, как свободными гражданами завоевано право разрешать все вопросы внутреннего устройства России мирным путем», резолюции шестой армии «считает недопустимым»; «это повело бы, — говорится в ней, — к междоусобиям в рядах самой армии, результатом чего явилась бы анархия»… Трудно что-либо возразить против этих слов. И попытки пользоваться солдатскими депутатами как орудием для внутренней политической борьбы не могут не вызывать протеста и осуждения.

Если же исключить солдат, то останутся собственно советы рабочих депутатов. Но они, как и всякая другая профессиональная и классовая организация, не способны стать центром, вокруг которого может сплотиться демократия России. Прежде всего, малое русло физически не может вместить больших вод, и отдельный класс не может поглотить в себе и заменить собою нацию. Да он и не подготовлен к той роли, какую ему пытается отвести совещание представителей солдатских и рабочих депутатов. Совещание вошло, например, в суждения по аграрному вопросу и высказалось за «безвозмездное отчуждение частновладельческих земель», т. е. в сущности повторило одну из крайних аграрных формул 1905 г. Повторило, к сожалению, совершенно не коснувшись тех возражений, какие эта формула вызывала уже в то время, — 12 лет назад. А между тем это – не такие возражения, которые можно игнорировать.

Вопрос о том, с выкупом ли должно быть отчуждение частных земель, или без выкупа, не принадлежит ведь к числу принципиальных. Это – вопрос с одной стороны экономической возможности, с другой – политической целесообразности. «Безвозмездно» отчуждать земли, чаще всего заложенные, значит объявить ничтожными закладные листы земельных банков, взорвать ипотеку, а вместе и те ценности, которые с ипотекой связаны. Возможен ли такой эксперимент? Для ответа нужны специальные знания, которых никто не в праве требовать от солдатских и рабочих депутатов. И последним, быть может, не следовало бы выносить категорические решения по вопросам, по которым они не могут высказать компетентное мнение. <…>

Заслуги советов солдатских и рабочих депутатов бесспорны. Но тем более позволительно желать побольше вдумчивости и побольше политической скромности.

Русские ведомости. – 1917. – 19 (6) апр. (№75). С. 3-4

Конечно, царство есть более аристократическая форма правления, существования: это – золото мундиров, длинные «трены» платьев «в русском стили» и лесть придворных, и рабский страх министров, и великолепное витийство духовных ораторов, которое так прекрасно в лепке слов, что было бы жестоким неистовском требовать от них хотя бы скрупола еще правды, – все это так прекрасно и так освежает народ, что к чему же ему думать о какой-то «пользе» для себя.

Мы – единого прекрасного жрецы.

Но что делать? – «шаблон». Кончена «священная суббота» славянского Израиля, и он возвратился к будням. Пиджаки, выпитая физиономия и запах машинного масла, «Америка, сударь, Америка», — ничего не поделаешь.

Смирись, гордый человек.

И русские смирились. «Будем, очень просто, как все».

Розанов В. В. Собрание сочинений. Последние листья. М., 2000

Помолимся о Царе нашем несчастном, который в заключении встречает Пасху. И о наследнике Алексее Николаевиче, и о дочерях Ольге и Татьяне (других не знаю, кажется, Анастасия)…

О немке — нет.

Что такое царь? Надо ли написать КНИГУ О ЦАРЕ. Обязанность его, исключительно к величавости, настолько трудна и неизъяснима, что почти нельзя «быть хорошим царем». Хороших царей было 5—6: Кир, может быть, Дарий II, Рамзес, Тутмес, Артаксеркс (Сассаниды). Петр. Карл Великий. Цезарь и Август. Фридрих Великий. Наполеон.

«Великий шаг», «великое слово», «великие дела». У Петра — Великая Работа.

«Се творю все новое». Царь всегда «творит все новое». Если он «подражатель», «повторяет», он уже «каппа» и «шут», а не царь. Екатерина не повторяла, хотя и говорит, будто повторяет Петра. Это было неверно, и скромность, и лицемерие. Она была «сама».

И вот попробуйте выдерживать это величие во всем. Нет, что же «выдерживать»: быть подлинным и оригинальным во всем величии. Конечно, это почти божеское качество, и цари недаром называются «земными богами». Так это и есть. Это не слово, а дело; не лесть, а истина.

У царя есть мерцание бога. Царь есть ресницы Божии. Их глаз: о, тогда лицо ли… Но — решил…

«Царь всегда прекрасен». Царь не имеет права быть некрасивым. Бедный наш царь был некрасив.

Но мы должны любить его и некрасивым. Отношение к царю вообще должно быть безумным. Если оно не безумно, то тогда, кто относится к нему не безумно, он должен казнить. <…>

Розанов В. В. Собрание сочинений. Последние листья. М., 2000

Сегодня дождь, снег — и на Невском у продавцов какие-то желтые цветы (жасмины?) и- ландыши!! Откуда что? И прохожие тоже- с этими желтыми цветами и с ландышами в руках — идут, улыбаются. Чего? — «Висят» по-прежнему на трамваях (сегодня — удивительное зрелище: один ухватился руками за медные ручки вагона, а ногами «В обхват» обнял «по ниже» висящего, но который уже висел на ногах и руках); и вот прежде «кляли судьбу» такие «висящие», а теперь никого не клянут и едут благословенно. Потому сужу «благословенно», что лица в смехе и улыбке. Все торопятся, спешат. В воскресенье, в ясный теплый день, я вышел «до Эртелева переулка» поспать на каком-то заседании: и остановился на углу Кирочной: «заворачивали» павловцы (Павловское военное училище) к Г. Думе. И вот я в самой грязи (оттепель) остановился, совсем завороженный красотой юношей от 17 до 21-23 лет. Мимо, прямо перед глазами (стоял близко) идут по 8 или 10 в ряд, — что-то острое и смелое в глазах, и вместе вот это нежное и благородное чудного возраста, а шинели суровые, серые, солдатские; и идут. и идут- и где же кончатся эти ряды? Несли и знамена красные, и какие-то широченные красные же плакаты, с надписями: «Доверие Временному Правительству», «Солдаты- в окопы, рабочие- к станкам» и проч., и проч. Были надписи и бурные. И все эти красные флаги, которые были «в побиению> такими жалкими и некрасивыми, теперь «в торжестве» до того великолепны, особенно же плакаты, пронизаиные чуть-чуть начавшим склоняться к вечеру солнцем. В самом деле, «красный цвет», красная материя «сквозь солнце», пожалуй, красивейшая в мире. Тут только нужно выбрать оттенок, -немного в «пурпуровый»- без грубости и жесткости. В воскресенье, может быть от солнца, так и было …

Какие лица, какие лица … Они шли все тоже веселые («манифестация» или «идем представляться»). Но мне все равно отчего: этот талант и душа, змеившисся в чуть поднятой верхней губе улыбающегося рта, -заставляли биться сердце, и я не по кидал грязи, среди которой стоял.

«Все хорошо сегодня, в этот прекрасный воскресный день».

А если «сегодня» хорошо, то не хорошо ли и вообще? Я задумался об истории. История всегда была моею консервативною задержкою. «Позволь, ты должен трудиться для истории», «Ты живешь в истории и должен работать только для нее». Это я твердил себе с университета, с времен Ключевского и Герье. «А у Ключевского что сказано?» «А Герье что говорит?» И вот в этот прекрасный весенний день у меня мелькнуло:

-Что такое за давление истории? Не всякий ли день равен всякому дню? История есть счет дней: и если так, то отчего всякий решительный день, вот сегодняшний мой и наш день, должен уступить какому бы то ни было другому дню?

Тут сейчас,- так как я богослов,- мелькнуло и Христово слово: «Довлеет дневи злоба его». То указанное Христом преобладание сегодняшнего над вечным. Но именно – только мелькнуло. Меня всю жизнь до того давила история, что философия развивалась самостоятельно от Евангелия. Я думал:

«Мы слишком много соображаем, а нужно жить непосредственнее. Не нужно столько теорий. Теория -это всегда мука и путаница. Из теории не вытащишь ногу и право — не там светит солнце. Разве нет истины прямо в глазе нашем, в слухе нашем, в сегодняшнем нерве нашем, а не в тех остатках «исторических нервов», которые мы носим в себе, как мочалку, всю почерневшую, всю злобную, полную отмщений не за наши времена и не за наших людей. Поменьше истории, и жить будет радостней».

Правда, мелькнула и задержка: «Нет, день Рождества Христова,- тот, что был 1917 лет тому назад,- был не похож на прочие дни». Но теперь меня не задерживали и «задержки»: общий поток «ниспровергающих историю» мыслей был слишком силен, он был слишком вымучен всею жизнью, донельзя перегруженною историческими воспоминаниями и ответственностями.

— Ну их, ответственности. Замучился с ними. <…>

 

Розанов В. В. Собрание сочинений. В чаду войны (Статьи и очерки 1916-1918 гг.). Т. 24. М.-СПб., 2008.
Впервые опубликовано: Новое время. — 1917. — 5 апр. (23 март). №14735.