На генеральной репетиции «Милых призраков».

В Александринском театр состоялась закрытая генеральная репетиция новой пьесы Л. Андреева «Милые призраки».
Репетиция началась в 12 часов дня и окончилась в шестом часу вечера.
В театре был открыт лишь партер. Ложи были завешаны чехлами. В зрительном зале присутствовали: директор Императорских театров В. А. Теляковский, и. о. управляющего конторой Л. Д. Мецнер, много драматических артистов, во главе с заслуженной артисткой В. А. Мичуриной, «гости» из Императорской оперной труппы: г-жи Попова, Коваленко, г. Каракаш, режиссер П. Н. Боголюбов и др.
Автора г. Андреева в театре не было.

***

В «Милых призраках» перед зрителями проходит жизнь Достоевского.
У г. Андреева этот писатель скрывается под фамилией Михаила Таежникова. Играет его г. Лешков, характерно загримированный, по портрету автора «Преступления и наказания», в молодости, когда Достоевский был студентом.
Длинные волосы, бородка «пушком», короткий сюртук, небрежно повязанный бантом галстук.
Сходство героя пьесы с Достоевским подчеркивается г. Андреевым в третьем акте, когда к Михаилу Таежникову приходят еще два писателя (гг. Вертышев и Вивтен), до портретности похожие на Некрасова и Белинского, и вручают ему двести рублей – первый литературный гонорар. […] В «Милых призраках» четыре картины, при двух декорациях.
Декорация первого, третьего и четвертого действия изображают бедную комнату, в подвале.
Надтреснувшие серовато-голубые обои. В левой стороне – два окна, с верхним светом, откуда льются солнечные лучи. На стене – гитара. Комната разделена занавесками.
Декорация второго действия представляет собой задворки, на Выборгской стороне.
Слева от зрителя стены каменных домов, — красного цвета и светло серого, с виднеющимися окнами.
На авансцене – досчатый забор, немного рухнувший, горка песку, сложенные доски; прямо против публики – ворота.
На заднем плане виднеются контуры фабричных строений с высокой трубой.
Действие это, начинаясь днем, заканчивается под вечер.
Отлично сделано, в сценическом отношении наростание сумерек… Постепенно все темнеет и в окнах домов начинают вспыхивать огоньки…
Эта картина несколько напоминает двор из пьесы «На дне».

***

Этот второй акт является наиболее оживленным. Здесь, за «попойкой», встречаются главные действующие места пьесы: Таежников – г. Лешков, Таня (Соня Мармеладова) г-жа Шигорина (играет эту роль также г-жа Ковалевская), пегий Егор Иванович (г. Уралов), […] и Паулина, подруга Тани – г-жа Тиме, немного сохраняющая для типичности немецкий акцент, отменно загримированная, в рыжем парике и в ярко-красном платье.
Сцена попойки поставлена режиссером Е. П. Карповым весьма характерно и жизненно.
Во время объяснения Тани с Михаилом, раздаются «под сурдинку» пение квартетом (г-жи Тиме, Шигорина, гг. Лерский и Уралов) старинной песни «Буря мнглою», причем г. Уралов является запевалой, с гитарой в руках.[…]

Петроградская газета. — 1917. — 18 (5) фев. (№35). С. 10

Около 7 утра в Киеве. На вокзале не столь удручающая картина, как в декабре месяце, когда я ехал на Москву: и меньше толчеи людской, и в отношении продовольствия лучше — на столах лежит большими кучами белый хлеб, а также рафинированный сахар вместо сахарного песка. Носильщики и официанты сами идут навстречу публике с предложением «чего изволите?», и за ними не надо было пассажирам ухаживать, как тогда. Вкусные горячие пирожки с рисом-морковью по 10 коп[еек]; рассольник с потрохами — 40 к[опеек]; омлет с почками — 1 р[убль] 25 к[опеек].

Кравков В. П. Великая война без ретуши. Записки корпусного врача. М., 2014.

Вы сидите и коснеете в Ефремове, и мне вас жаль. Вче­ра я был на лекции о русском писателе,— Анна Ахматова прострелила меня своими египетскими глазами. Сиял лы­синой и золотом зубов Серафимович с ужасающим, корявым лицом Квазимодо и хмельными глазами, по -английски строг, изыскан и стар был Бунин с глухим голосом и легким хохлацким акцентом. Тяжелый Сумбатов, величественный Телешов, пылкий и грассирующий  Потемкин . Маленький неуклюжий старичок с крашеной бородой и блеклыми глазами все потирал руки и что-то тихо говорил голосом Марии Александровны. Это  Короленко . И просто одетый, суровый, измученный, с презрительной складкой у губ и умным квадратным лицом Шмелев — самый моло­дой, резкий и отчеканенный. Изящный, как юноша, Станиславский и  Лилина ,  Бурджалов ,  Осоргин  и другие. Шайка репортеров и газетчиков,— сварливый, глупый, завистливый народ, щеголяющий дешевым цинизмом. Как сказал Потемкин — в публике было «электрическое» настроение. Много шумели.

Но почему-то все это показалось мне отжившим, ста­рым, не волнующим. Для меня были только двое — Бунин и Шмелев. Бунин, спокойный, тонкий, задушевный,— че­канил свои стихи и волновал. У него редкие тонкие руки. Шмелев бросил публике в ответ на жалобы на оскудение литературы — «Каждое общество заслуживает своих пи­сателей. Гения надо заслужить. Прежде чем говорить о нем, надо спросить себя — достойны ли мы иметь гения. Вы — косная масса под новыми сюртуками, вы — трусость, вы — душевная прострация и та человеческая пыль, от которой тошнит в уме. И если придет в Россию гений, то какое отчаянное, потрясающее проклятие он швырнет в лицо России и вам, ее «промотавшимся», оголтелым отцам».

А в публике говорили: «Возмутительно. Написал ка­ких-то жалких два рассказа, изданных универсальной биб­лиотекой за 10 кон., и смеет говорить такие вещи». Одна дама, сидевшая впереди меня, сказала, что «такого госпо­дина она бы не впустила в свою гостиную». Короленко обомлел. Как! Как можно! И зашамкал о редком единении в России читателей и писателей. Что вы, помилуйте! Разве можно. А Михайловский, Щедрин, Некрасов? Даже этот вечер — пример единения. Хорошо единение. «Я бы его в свою гостиную не пустила».

И Шмелев ответил о том, как затравили всех русских гениев, затравило общество, обыватель, вся дикая русская жизнь, и крикнул о несмываемом позоре и крови на руках русской критики, задушившей свободную мысль, убившей из-за угла безвестных гениев, которые были бы неизмери­мо выше всех столпов русской литературы. Это подлость. Будьте прокляты вы, русские интеллигенты, с вашей кри­тикой. Черт меня дернул родиться в России с душою и талантом.

Был у меня Р. В связи с ним я был в течение 3—4 ча­сов в полосе катастрофических событий. Когда увидел кольцо — рассердился, что не пригласили его шафером в Слободу. «Ведь я был тогда в Москве, почему не сказали». О тете Кате сказал, что «одна она такая». Когда я сказал, что Вебер теперь думает о гибели Паустовского, он поче­му-то рассердился и ответил: «Вебер с… с… Его ничто не радует».

Это, должно быть, последнее письмо. Как хорошо, что ты здорова. Как хорошо, что я буду около тебя. Как хо­рошо — все…

Пишу Зыбь.

Твой Кот.

Напиши еще в Москву.

«Бдите, ибо не весте ни дня, ни часа…»

Письмо К. Г. Паустовского Е. С. Загорской-Паустовской
Паустовский К. Г. Поэтическое излучение. М., 1976

Мы слушаем лекции по литературе отечественной, народной и художественной, с начала ее возникновения до наших дней. Мимоходом упоминаются символисты, и, конечно, ни слова о Владимире Маяковском. Он футурист, он ходит в желтой кофте. Но для многих студентов и курсисток этот молодой, ярко начинающий поэт – наш поэт, поэт нашего поколения. И мы любим вслух произносить его строчки.

Шуб Э. И. Жизнь моя – кинематограф. М., 1972