Москва

Приезд Е. К. Брешко-Брешковской

<…> Москва встретила «бабушку русской революции» Е. К. Брешко-Брешковскую, приехавшую в Москву по пути из Сибири в Петроград.

Встреча носила чрезвычайно сердечный характер. В ней приняли участие представители правительства, исполнительного комитета, общественных организаций, совета рабочих депутатов, совета солдатских депутатов, бюро помощи освобожденным политическим, партии с[оциалистов]-р[еволюционеров]. Служащие управления, мастеровые и рабочие московских мастерских Московско-казанской жел[езной] дор[оги] собрались в полном составе. Депутаты центрального комитета Казанской дор[оги] были со своим красным стягом. Над группой пропагандистов партии с[оциалистов]-р[еволюционеров] поднимался красный стяг, в центре которого – газета «Земля и Воля» и по сторонам – приветственные надписи. Много было и публики, случайно узнавшей о приезде. Весь дебаркадер был полон. Публика и рабочие заполнили также входы в вагоны стоявшего на противоположной стороне поезда; полны и крыши вагонов.

Сызранский поезд, в котором ехала Е. К. Брешко-Брешковская [подошел] около 3 ½ час. дня. Поезд был переполнен. В проходах вагонов, на площадках, подножках, на крышах – всюду народ. Это провожатые, севшие в поезд на ст. Перово, где Е. К. Брешко-Брешковской была устроена торжественная встреча. Когда поезд остановился, раздалось громкое «ура». Е. К., стоя у окна вагона, раскланивалась на приветствия народа.

Она занимала особый салон-вагон, находившийся в хвосте поезда. В вагон вошли представители правительства, некоторых организаций и приветствовали дорогую гостью. Первым обратился к ней комиссар г. Москвы, Н. М. Кишкин, приветствовавший ее от временного правительства, исполнительного комитета общественных организаций и от всей Москвы. <…>

Через несколько минут Е. К. Брешко-Брешковская вышла из вагона. Она выглядит значительно моложе своих лет, очень бодрой, несмотря на тяжелые испытания, которые ей пришлось перенести и далекий путь до Москвы. Под приветственные крики Е. К. села в обитое красной материей кресло, и ее понесли на руках. <…>

Бабушку вынесли на подъезд вокзала, и она с кресла пересела в открытый автомобиль вместе с Кишиным и Минором, делегатами совета рабочих депутатов и др. Над автомобилем взвился красный флаг. При пении толпой «Марсельезы» процессия выступила со двора вокзала на улицу. Здесь ее встретил назначенный командующим войсками оркестр музыки, исполнивший «Марсельезу». Шествие направилось к Красным Воротам, по Мясницкой, через Охотный ряд, к зданию университета, где заседала конференция соицалистов-революционеров.

Автомобиль всю дорогу медленно подвигался вперед. Шедший впереди оркестр играл «Марсельезу». Толпы народа двигались рядом с автомобилем; многие из шедших ближе беседовали с «бабушкой», жали и целовали ей руку. Несколько поодаль следовал автомобиль с представителем командующего войсками. Всю процессию окружала цепь народа, поддерживавшая порядок.

В 5 часов дня под звуки «Марсельезы» торжественный кортеж приблизился к Новому зданию университета.

Е. К. Брешко-Брешковская в течение нескольких дней будет жить у своей знакомой В. Д. Лебедевой.

В 5-м часу дня Е. К. Брешко-Брешковская прибыла в заседание конференции с[оциалистов]-р[еволюционеров] в сопровождении Н. М. Кишкина. Ее приветствовали аплодисментами. «Бабушка русской революции» обратилась к членам конференции с речью, в которой указала, что считает настоящий день одним из самых счастливых дней жизни так как в течение 50-ти лет она боролась за освобождение России и, наконец, дождалась светлых дней. <…>

Русские ведомости. – 1917. – 4 апр. (22 март). № 65. С. 6.

На фото: Встреча Бабушки русской революции в Москве на Казанском вокзале. 3 апреля (21 марта) 1917 г.

Студенческая молодежь — обязательные посетители Третьяковской галереи, Музея Александра III, картинной галереи Цветкова, Оружейной палаты, дворцов Кремля и кремлевских соборов. Не пропускаем ежегодных выставок передвижников, «Мира искусств».
Не без труда группа учащейся молодежи попадает и в особняк Щукина. Сам хозяин — наш гид. Проходим целую анфиладу богато обставленных залов и гостиных особняка. Щукин знакомит нас со своей знаменитой коллекцией картин западных художников. Он беседует с нами об импрессионизме, экспрессионизме, о работах отдельных художников. Матисс, Ренуар, Сезан, Ван Гог, Гоген, Тулуз-Лотрек поражают. Все это для нас так ново.
Пикассо. Интересно и не совсем понятно. Но нет сил признаться в этом.

Шуб Э. И. Жизнь моя – кинематограф. М., 1972

Театр я посещаю мало. Один Художественный. Не могу себе простить, что видела великую Ермолову в конце ее театральной деятельности только в одном спектакле и лишь один раз слышала на концерте в ее исполнении стихи. Думаю, что моя малая заинтересованность театром объясняется тем, что до шестнадцати лет я почти ни разу не была в профессиональном театре. Гимназию я окончила в маленьком провинциальном городке Черниговской губернии, где театра не было, а каникулы проводила у отца в глуши, в тридцати шести верстах от железной дороги. Балаган, бродячий цирк, петрушка, карусель были единственными моими развлечениями до приезда в Москву. Кроме того, дома часто слушала музыку: скрипку, рояль, пение. И в Москве я главным образом тянулась к музыке. Не пропускаю симфонических концертов, часто попадаю бесплатно на утренние генеральные репетиции. Незабываемы концерты Рахманинова и Скрябина. Посещаю оперу…

Шуб Э. И. Жизнь моя – кинематограф. М., 1972

Вы сидите и коснеете в Ефремове, и мне вас жаль. Вче­ра я был на лекции о русском писателе,— Анна Ахматова прострелила меня своими египетскими глазами. Сиял лы­синой и золотом зубов Серафимович с ужасающим, корявым лицом Квазимодо и хмельными глазами, по -английски строг, изыскан и стар был Бунин с глухим голосом и легким хохлацким акцентом. Тяжелый Сумбатов, величественный Телешов, пылкий и грассирующий  Потемкин . Маленький неуклюжий старичок с крашеной бородой и блеклыми глазами все потирал руки и что-то тихо говорил голосом Марии Александровны. Это  Короленко . И просто одетый, суровый, измученный, с презрительной складкой у губ и умным квадратным лицом Шмелев — самый моло­дой, резкий и отчеканенный. Изящный, как юноша, Станиславский и  Лилина ,  Бурджалов ,  Осоргин  и другие. Шайка репортеров и газетчиков,— сварливый, глупый, завистливый народ, щеголяющий дешевым цинизмом. Как сказал Потемкин — в публике было «электрическое» настроение. Много шумели.

Но почему-то все это показалось мне отжившим, ста­рым, не волнующим. Для меня были только двое — Бунин и Шмелев. Бунин, спокойный, тонкий, задушевный,— че­канил свои стихи и волновал. У него редкие тонкие руки. Шмелев бросил публике в ответ на жалобы на оскудение литературы — «Каждое общество заслуживает своих пи­сателей. Гения надо заслужить. Прежде чем говорить о нем, надо спросить себя — достойны ли мы иметь гения. Вы — косная масса под новыми сюртуками, вы — трусость, вы — душевная прострация и та человеческая пыль, от которой тошнит в уме. И если придет в Россию гений, то какое отчаянное, потрясающее проклятие он швырнет в лицо России и вам, ее «промотавшимся», оголтелым отцам».

А в публике говорили: «Возмутительно. Написал ка­ких-то жалких два рассказа, изданных универсальной биб­лиотекой за 10 кон., и смеет говорить такие вещи». Одна дама, сидевшая впереди меня, сказала, что «такого госпо­дина она бы не впустила в свою гостиную». Короленко обомлел. Как! Как можно! И зашамкал о редком единении в России читателей и писателей. Что вы, помилуйте! Разве можно. А Михайловский, Щедрин, Некрасов? Даже этот вечер — пример единения. Хорошо единение. «Я бы его в свою гостиную не пустила».

И Шмелев ответил о том, как затравили всех русских гениев, затравило общество, обыватель, вся дикая русская жизнь, и крикнул о несмываемом позоре и крови на руках русской критики, задушившей свободную мысль, убившей из-за угла безвестных гениев, которые были бы неизмери­мо выше всех столпов русской литературы. Это подлость. Будьте прокляты вы, русские интеллигенты, с вашей кри­тикой. Черт меня дернул родиться в России с душою и талантом.

Был у меня Р. В связи с ним я был в течение 3—4 ча­сов в полосе катастрофических событий. Когда увидел кольцо — рассердился, что не пригласили его шафером в Слободу. «Ведь я был тогда в Москве, почему не сказали». О тете Кате сказал, что «одна она такая». Когда я сказал, что Вебер теперь думает о гибели Паустовского, он поче­му-то рассердился и ответил: «Вебер с… с… Его ничто не радует».

Это, должно быть, последнее письмо. Как хорошо, что ты здорова. Как хорошо, что я буду около тебя. Как хо­рошо — все…

Пишу Зыбь.

Твой Кот.

Напиши еще в Москву.

«Бдите, ибо не весте ни дня, ни часа…»

Письмо К. Г. Паустовского Е. С. Загорской-Паустовской
Паустовский К. Г. Поэтическое излучение. М., 1976

Мы слушаем лекции по литературе отечественной, народной и художественной, с начала ее возникновения до наших дней. Мимоходом упоминаются символисты, и, конечно, ни слова о Владимире Маяковском. Он футурист, он ходит в желтой кофте. Но для многих студентов и курсисток этот молодой, ярко начинающий поэт – наш поэт, поэт нашего поколения. И мы любим вслух произносить его строчки.

Шуб Э. И. Жизнь моя – кинематограф. М., 1972

Вчера я был в Драматическом театре на лекции Воло­шина «Судьба Верхарпа». Я первый раз в этом театре. Он похож на загородный ресторан; залы с тропическими растениями, ковры, золоченые люстры.

Собралось человек сто. Зал был почти пустой. Был не­изменный Вячеслав Иванов * . Я влез в один из первых ря­дов и сидел между мамашей Волошина, седенькой старуш­кой, и дочерью Бальмонта, девицей с белыми ресницами, пухлой и застывшей. Много длинноволосых поэтов.

Волошин — маленький, толстенький, с рыжей шевелю­рой, в пенсне и глухом шелковом жилете. В фойе он сует­ливый, на сцене неподвижный, с глухим голосом и ску­пыми жестами.

Читал он хорошо. Говорил о страшном уделе Фран­ции — гибели трехсот поэтов на войне, о смерти величай­шего социалиста Жореса, убитого в ресторане за несколько минут до объявления войны, о смерти критика  Леметра , который перед смертью внезапно разучился читать и пы­тался вновь научиться, разбирая по слогам; о Реми де  Гурмоне , внезапно потерявшем вкус к искусству, с отвраще­нием закрывавшем прежде любимые книги, убитом этой войной; о художнике «темных видений» старике  Редоне , потерявшем всех сыновей, который сказал Волошину,— «Если бы Христос вновь пришел на землю, я бы сам при­казал арестовать его», и, наконец, о фатальной смерти Верхарна с отрезанными ногами. Это все — война. Эти смерти — милосердие судьбы, унесшей лучших, чтобы из­бавить их от мучительного состояния ненависти, разлада и отчаяния.

Потом он говорил о творчестве Верхарна, о первом пе­риоде — пророческой поэзии, отчаяния, предвидения вой­ны в «Вечерах», «Крушениях» и «Черных факелах». «О, вечера, распятые на сводах небосклона». Символ от­чаяния Верхарна — Лондон с его трагической красотой, город, где мозг поэта «застывал, как труп».

Второй период. Вера, всепрощение, любовь. Новая кра­сота. Славит золото, пурпур и тело. Природа, ее шумы, при­зрачные селения человека.

Третий период.— Красота городов, где «пятна ватного света», где «жизнь алкоголем захватана», ночь — зарево меди, «газ мириадный мерцает золотою купиною». К горо­ду несет деревня «сношенное белье своих надежд». В го­роде «сквозь эшафоты, казни и пожары» куется новая жизнь. В стихах этого периода заговорила испанская кровь Верхарна. Они все черные и золотые.

Четвертый период — благословление всего сущего. Спокойствие, мысль, воля к совершенству. И вдруг война.

Провидец, пророк — Верхарн ослеп. Гражданин заглу­шил поэта. Вместо ужаса перед совершавшимся и крика о безмерной любви он забыл свое поэтическое служение и написал «Окровавленную Бельгию» — книгу ненависти. Он изменил себе — и это не проходит даром поэту — и по­этому он умер.

Этим он кончил.

Это было вчера вечером. А сегодня праздник, и у меня большая тоска. Ездил к Романину, но не застал его, вечером был у дяди Коли, обратно приехали на автомо­биле.

30/ I звонила Маруся Зеленцова. Просила зайти к ней. Был вечером, несмотря па смертельный насморк. Говорил очень мало. Маруся собирается на первой неделе поехать в Ефремов дня на два. Завтра напишу.

Целую. Леле кланяюсь, а еще кланяюсь Елене и всем ефремовским.

Твой Кот.

Письмо К. Г. Паустовского Е. С. Загорской-Паустовской
Паустовский К. Г. Поэтическое излучение. М., 1976

Иван Бунин

Утром уладил все с Университетом. Днем поиски Шен­гелли; узнал лишь то, что 19 января он уехал в Минск. Напиши мне, маленькая, вот о чем — стоит ли некоторые стихи посылать Бунину, он ведь гораздо тоньше Г-го, а Горькому я пошлю отрывки из «Зыби». Бунин сейчас в Москве, я узнал его адрес.

Вечером — в Драматическом театре на лекции Макси­милиана Волошина «Судьба Верхарна». Того Волошина, которого я читал в Таганроге, из книги которого взял это — «и стих расцветает венком гиацинта холодный, ду­шистый и белый» * . Завтра напишу об этом подробно. Пока прощай. Я весь замер, я весь в каком-то холодном одиноче­стве, тоске, потому что далеко от Кроленка. И все думаю о нем, махоньком. Целую. Пиши, пе вертись, ничего не посылай.

Твой Кот.

Леле привет. Елене привет. Если ты осмели­лась выйти без позволения старших — погладь за меня куд­латого наглеца.

Письмо К. Г. Паустовского Е. С. Загорской-Паустовской
Паустовский К. Г. Поэтическое излучение. М., 1976