Голос Народа
Голос Народа
В дороге.
(С натуры).
I. В вагоне.
В небе полыхают далекие зарницы. Грома не слышно. Под пасмурным небом притихла земля.
В окна вагона видны проходящие вереницы темных деревьев. Нередко среди зелени — огни ночных костров.
Кто эти люди у костров в степи?
Темно. Ни зги не видно. Частые остановки на разъездах кажутся бездельными.
Создается какое-то напряженное настроение. Ждешь грозы.
Три грозовых года создали это напряженное ожидание.
Молчит притихшая земля. Пасмурное небо нависло над Россией. Ужели разразятся над нею еще более страшные грозы?
II. Машинисты.
Лежу на верхней полке. Не спится. В соседнем купе разговор.
Говорят о том, что кому -о очень хорошо жить, что многим людям и даже всем хорошо живется, кроме машинистов.
Работа машинистов требует наибольшего напряжения. Что-нибудь застучит не так, как всегда — машинист тревожно прислушивается, следит напряженно за машиной.
Правда, у машинистов есть отдых, но не в воскресенье и в праздники, как у других. Для машинистов нет праздников.
За опоздание поезда машиниста подвергают штрафу.
По всему машинисты какие то изгои, люди, обреченные на исключительно тяжелый труд.
Правда ли это?
Вагон укачивает.
В сонную голову приходит мысль о машинистах государственного поезда — России.
Трудно представить себе людей, работающих с большим напряжением.
Ничтожные перебои машины заставляют их беспокойно напрягать все свое умение, все свои силы.
У них нет ни одного дня для отдыха. За опоздание поезда им грозит тяжелый штраф.
Поистине государственные «машинисты» — люди обреченные. Стыдно за тех, кто мешает их героической работе.
Незаметно засыпаешь.
III. Утро.
Чудесное утро, освеженное ненастною ночью. Исчезло тяжелое напряжение. Полною грудью вздохнула земля. Такое утро должно наступить для России. Мутная Десна нежится в зеленых берегах, под лучами весеннего солнца.
Кружится, извивается по лугам, среди лесных опушек неторопливая, спокойная Десна.
Убогий пароходик прерывается; свистит и отчаливает.
Пассажиры собираются на передней палубе и завязывается случайно неслучайный разговор .
IV. Генерал.
Отставной генерал замечает у меня брошюрку: «Земля – народу». И неожиданно обращается во мне:
— «А меня будут считать «народом»?
— Будут, если вы сами захотите работать на земле.
— А если я буду следить, распоряжаться?
— Нет.
Генерал очевидно заранее знал, как я ему отвечу. Но он все-таки спросил меня об этом с каким-то раздражением, со злобой.
Его возмущает происшедший переворот. Он весь в прошлом.
Между маленькой компанией завязывается спор.
Генерал спорит сбивчиво, упрямо, злобно.
Восстает против пользы просвещения, отрицает ценность научного знания.
То хвалит мужика за его трудолюбие и практически опыт, как бы в пику агроному, то поносит его за пьянство, лень и тупость. Он по-видимому потерял всякое душевное и умственное равнвесие.
Духом крепостничества веет от его грубого, раздраженного тона.
Чиновник неведомого ведомства, прикрываясь идеями защитного цвета, то подпевает генералу, то (в отсутствие последняя) говорит о своем желании видеть Россию перестроенной заново.
Но во всем проглядывает его тщательно скрываемая горечь по нарушенному порядку дореволюционной жизни.
Нападки генерала на науку в споре с агрономом выводят из терпения женщину в коричневом платье.
— На что день — два потребуется, наука в один час сделает,—горячо вмешивается она в спор и, смущенная своим выступлением, отходит.
Истина становится очевидной для всех, кроме уязвленного жизнью генерала.
Трое солдат одобрительно поглядывают на горячащегося агронома.
— «Наш долг дать деревне, мужику необходимые знания»…
Эти знания поистине нужны. Достаточно взглянуть на лица двух следящих за спором мужичков.
Генерал упрямится и делает резкий выпад по адресу евреев.
Спор прекращается.
V. Обывательницы.
С продовольствием в Трубчевске дело обстоит плохо. Подвоз хлеба очень слабый. Остальные продукты дороги. А кто виноват?
Между обывательницами разговор.
— Теперь всем жить можно, кроме нас.
— И верно, ведь вот хлеб-то провезли на Почеп, а как к нам его привезти? К мужику не подступишься…
— Рабочее и мужики теперь на все цены набивают. На станках-то со сверхурочными по пятьсот слишком в месяц сколачивают.
— И у мужиков денег уйма. Недаром франтят теперь…
— Все и дорого от мужика.
Тут вмешивается третья.
— «Что вы, что вы — дороговизна вся от спекуляции. Известно, кто дороговизну сделал. А теперь на деньги то ничего не купишь»!
В городках завидуют деревне. И верно, больше всего тому, что в деревне есть хлеб, есть некоторая уверенность в завтрашнем дне, а не деньгам.
VI. Духовенство.
Батюшки напуганы. На пароходе их четыре.
Старик с белой бородой говорит о каком-то отце Григории, который оставил свой насиженный приход, «боясь святотатства».
Другой священник, помоложе, рассказывает о неурядицах в каком-то комитете. Рассказывает без опасения за судьбу комитета, за судьбу России. Дай Бог, чтобы я ошибся, но мне показалось, что его даже радуют междоусобные споры.
Слова и новые понятия у него странным образом смешиваются.
Анархия и республика для него синонимы.
Батюшки встревожены, напуганы.
Напуганность роднит их с генералом.
VII
Выше вздымается песчаный обрыв правого берега. Видим Трубчевск.
На самую гору взобрался притихший городок. Темная зелень сада все еще скрывает от нас городские дома. Только древняя белая церковь подступила к самому обрыву.
В версте от пристани в третий раз рвется цепь штурвального колеса.
Пароход теряет способность управляться рулем.
Но Десна так спокойна, медлительна, что пароходу без труда удается прибиться к берегу. Цепь чем-то надвязывают. Плывем минут пять. Пароход тыкается носом в песчаный берег.
Трубчевск.
Калика-перехожий.
31 мая * 1917 г.