Афанасий Петрищев
Афанасий Петрищев
Из впечатлений провинциала в Петрограде.
I.
«Вы увидите революционный Петроград… Напишите все-таки, каков он»… Так при моем отъезде говорили мне некоторые из провинциальных друзей. В Питере приходится слышать кое от кого иные речи:
— Гм… «Революционный Петроград»… Знаете, — прямо умилительна эта склонность провинциалов принимать метафоры за действительной…
В скептических улыбках, с какими это говорится, невольно читаешь: «революционный Петроград», — пустые слова на самом же деле революционного Петрограда нет, да, может быть, и не было его… есть что-то другое. Должен признаться, — таковы были и мое первые впечатления: не видно революционного Петрограда… В первые же часы приезда встречаюсь в группой знакомых питерских интеллигентных обывателей. Публика – сплошь левая. Полушутя-полусерьезно предлагаю:
— Ну, что ж, давайте поздравлять друг друга с свободою…
Уныло машут руками:
— Какая свобода… Мы теперь черносотенцы… По городовому и квартальному у нас душа тосковать стала…
— Что так?
— А то… С половины февраля и по сей день у нас ни одной минуты просвета не было. Ни одного часа радости.
— Но почему?
— Долго рассказывать… Поживите, сами увидите…
«Невскую столицу» я не видел во время революции. Но давно знаю. Теперь живу вот в ней уже неделю. По некоторым причинам дни проходят в больших хлопотах, в переездах из одного конца города в другой. Приходится сталкиваться с людьми весьма разнообразных слоев и весьма разнообразных настроений. И страшное дело, — не видно радости, не чувствуется веры в будущее. Первые два месяцы революции я провел частью в Москве, частью в провинции. Но ни в Москве, ни тем паче в провинции нет такого повального уныния, как в Петрограде, и нет такого скептицизма, как здесь. Почти не слышно на берегах Невы бодрых слов. Правда, громких и звонких слов говорится здесь много, пожалуй, даже слишком много. Издали они, быть может, способны казаться чем-то. Но вблизи совершенно ясно, что это — пение фальцетом. Под громкими и якобы революционными фразами чувствуется надлом, упадок, пожалуй, даже конфуз. Нет подъема. Нет пафоса. Но много тревоги. Много прямого уныния, нагота которого еле прикрыта словесными побрякушками. И становится понятно, почему Петроград больше всех других мест России кричит о контрреволюционной опасности: при подъеме настроения не страшен и сильный враг, при унынии и упадке даже заяц кажется опасным зверем…
Среди хлопот и суеты присматриваюсь, прислушиваюсь, — хочется проверить первые тягостные впечатления, хочется понять источник упадка и уныния. И прежде всего в качестве наблюдателя я должен сказать, что в Петрограде много не только громких слов, тут много хороших и стройных планов. Этот город не даром был и остается умственным центром. Не даром у него Волково кладбище. У тех, кто почиет там вечным сном, есть достойные ученики и преемники. Есть умы, способные взвешивать, рассчитывать, есть глаза, способные далеко видеть. И до революции они были здесь. Теперь их, пожалуй, больше, чем когда бы то ни было. Петербург затребует себе от России все общественно значительные силы. В этом смысле он за 2 ½ месяца уже солидно обобрал Москву, обобрал и провинцию. За время революции он много сделал, чтобы усилиться, как мозг России. Не мудрено, что в нем родятся хорошие планы. Но странно они воплощаются в жизни.
Спрашиваю, напр., что сделано для упорядочения продовольственного дела в городе. В виде ответа мне вручают «Положение о продовольственной организации Петрограда». Стройная продуманная схема. Во главе стоит центральный городской продовольственный комитет, организационно связанный с продовольственными учреждениями уезда и губернии. Он опирается на 12 районных продовольственных комитетов, избирающих районные управы. Районы делятся на 47 подрайонов с подрайонным комитетом и управою в каждом. Подрайоны разбиты на продовольственные кварталы, во главе которых стоят квартальные продовольственные комиссары. Наконец, «в каждом доме учреждаются домовые продовольственные комиссары, в помощь которым жители дома могут избирать домовые комиссии». Здесь трудно останавливаться на разных деталях общего плана. Но я готов отнестись к ним почти восторженно. Я склонен предложить, чтобы это «Положение» было напечатано в большом количестве и разослано по всем сколько-нибудь крупным городам России, как образец. Петроградцы насмешливо улыбаются:
— Полноте, как это образец… Гладко на бумаге, да забыли про овраги.
— Какие овраги?
— А такие… 47 подрайонных управ. Каждая управа из пяти человек. И каждому «товарищи» требуют жалованья 6.000 руб. в год. Всего, стало быть, около 1 ½ милл. рублей. Это только на содержание подрайонных управ. Да жалованье членам районных управ. Жалованье членам центральной продовольственной управы. Жалованье 400 или 500 квартальным комиссарам. А знаете, какие теперь жалованья? Кухарке «товарищи» требуют 110 руб. в месяц. Трамвайной кондукторше приходится около 5.000 руб. в год. Ну, значит, комиссару меньше 6.000 руб. никак нельзя. Да при каждой управе секретари, делопроизводителя, канцеляристы, барышни с машинками, сторожа, курьеры. И каждому носу 300 руб. в месяц, — более низких оплат труда «товарищи» признавать не желают… Сосчитайте, во что обойдется вся эта великолепная, как вы думаете, продовольственная организация… Мы уже прикидывали. Чтобы оправдать ее, надо приплачивать копеек по 10 за каждый фунт хлеба, копеек по 25 за фунт мяса, копеек по 50 на унт масла, копеек по 5 на фунт соли… Хуже всяких купцов и «мародеров тыла».
— Вольно ж вам назначать такие бешенные оклады…
— Мы тут не при чем… «Товарищи» назначают.
— Но ведь вы же избиратели?..
— Никакие мы избиратели… Вот вам, если угодно, маленькая цифровая справка. Возьмите хотя бы Адмиралтейский район. В нем круглым счетом 43.000 избирателей. Из них 23.000 – солдаты, 9.000 – кухарки, горничные, лакеи, дворники, швейцары, курьеры и прочие «услужающие люди». На долю всех остальных остается, значит, 11.000. Сообразите сами, какой процент из этих 11.000 принадлежит людям двадцатого числа. Прикиньте к ним биржевых маклеров, зайцев, мародеров, иную публику, которая издалека слеталась сюда на ловлю счастья и чинов… Много ль других-то граждан останется?
— Позвольте, — пусть обыватель питерский — особенный, налетный, без корней. Насчет питерской дворни, — кухарок, горничных, лакеев, швейцаров, — я с вами спорить не стану… Но, ведь…
— Не спорьте, перебивает собеседник. — Вы вот говорили про «революционный Петроград»… Нет его и не было. А хотите знать, что было? Извольте. Восстали лучшие люди, живущие в столице, чтобы свергнуть самодержавие ради спасения России. К ним присоединились солдаты, хорошие, почтенные люди из провинции. Вот это и есть революционный центр России. А собственно Петроград – статья особая. 200 лет он был столицей самодержавных царей. 200 лет здесь накоплялись их приспешники, мародеры, опричники, шакалы, Им все равно, — Иван ли Кронштадтский, Григорий ли Распутин, революция ли, — лишь бы грабить. Этим вот уже третий месяц они и занимаются. Грабят государственную казну. Грабят городской сундук. Грабят всякими способами Россию… Одно слово – шакалы. И они – большинство, если не считать доброкачественного пришлого элемента, в роде тех же солдат. Создавайте самые лучшие, самые демократические планы, схемы, законы. Шакалы обращают их в свою пользу. Захватывают ответственные места и первым долгом назначают себе оклады… И какие оклады… 6.000 руб. теперь пустяки, плевок… посмотрите новые штаты городского отдела по топливу. 18 тысяч, 15 тыс., 12 тыс., 9 тыс… Посадили на ответственное место бывшего рабочего с лесопилки. Неграмотный. Своей фамилии писать не умеет. А жалованья себе требует 12 тысяч… Вот вам.
— Позвольте… Вы все о шакалах… Ведь есть же рабочие, есть солдаты…
— Гм… Рабочие… Знаете, — бывали случаи… Пролезет шкал на теплое место. Назначит себе оклад… Доходит это до сведения рабочих. Поднимается возмущение: «на тачку», «вон», «долой»… Но шакала не смутишь… «Товарищи, вам это кажется странным, потому что до сих пор буржуи пили вашу кровь. Не одному мне должно идти генеральское жалованье. Требуйте и вы себе генеральских окладов». И это не на ветер говорится, не облыжно. Заграбастав себе куш из казенного или общественного сундука, шакалы кричат направо и налево: «Берите, товарищи, смело берите, не стесняйтесь, больше берите, а работайте поменьше, не давайте буржуям жилы из вас вытягивать». Вот таким манером и довели оклады до трамвайных кондукторш почти до 350 руб. в месяц, не считая прибавок за выслугу, пособий на обучение детей и бесплатную врачебную помощь. Идет сплошной подкуп масс подачками, надбавками и поблажками. Посмотрите, что делается с городским управлением. Никакой муниципальной программы не может быть. Забыто даже народное образование. 80-ти миллионного городского бюджета не хватило на новые оклады. Прибавками и подачками расходная смета уже поднята до 172 миллионов. Таких денег у города нет. А каждый день приносит новые подачки, новые надбавки… И не в одну рабочую среду пускается разврат… Вы о солдатах упомянули… Они поднялись, чтобы ради спасения родины свергнуть самодержавие. Потом их кто-то испугал криком: «Товарищи, свобода погибнет, если вы уйдете на фронт». Они искусственно задержаны здесь. И получилось психологически тягостное состояние. Живи в чужом месте, вдали от семей, без определенной надобности. Выход как будто найден. Наиболее патриотические люди добровольно отправляются на фронт. Но это лишь значит, что происходит отбор: наименее патриотические люди остаются, и их процентное отношение к общей массе растет. А для них, желающих отсидеться в тылу и не попасть на фронт, самый приятный разговор: «Товарищи, требуйте немедленного мира, долой войну, воевать желают только буржуи»… Шакалы, когда это выгодно, умеют кричать: «Гром победы раздавайся!»… Но они умеют и моментально менять пластинки на своем граммофоне. Это — та же подачка, тот же разврат, тот же метод организации сил для разгрома отечества… Что? Вы говорите об идейном пацифизме? Знаете, — в Германии есть очень идейные патриоты-социалисты. Идейность и социализм нисколько не мешают им быть лишь орудием замыслов Вильгельма. Наши идейные пацифисты льют воду на мельницу шакалов. В Германии это делается, быть может, поневоле, а у нас более по глупости. В том только и разница.
… Присматриваюсь, прислушиваюсь к этим и подобным отзывам петроградцев. И невольно припоминаются давние тяжелые мысли об одной черте в характере наших борцов за свободу. Воистину борцы, воистину герои. Даже в тюремных склепах, во мраке подземелий они умели гордо бороться с власть имущими угнетателями. Но оказывались беспомощными и растерзанными при столкновениях с обыкновенными тюремными Иванами. Когда-то я много думал об этом противоречии. И повторяю, невеселые были мысли. А теперь жизнь заставляет вернуться к ним. Нет угнетателей. Свергнуты угнетатели. Но на сцену вышла порода, близкая к тюремным Иванам. И хорошие идейные люди не умеют дать отпор. Тревожно, но бессильно смотрят, как Иваны овладевают положением, как ширится разврат и ползет из Питера по России.